Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - стр. 24

Дальнейшее развитие русского сюжета выглядело следующим образом. Дома меня встретила Елена, прямо на пороге. Грусть в ее глазах не скрывала радостного возбуждения.

– Я всё приготовила, дорогой. Осталось лишь сделать некоторые необходимые покупки.

– Что «всё», дорогая?

– Звонил Тарди, сказал, ты на днях едешь в Россию.

– Дорогая, а тебе известно, что ты шлюха?

– Почему, дорогой? – удивилась она, похоже искренне, хотя не без кокетства.

Я залепил ей пощечину. Было интересно наблюдать реакцию человека, я бы даже сказал, женщины, готовой получить подобное от кого угодно, но только не от меня. Строго говоря, ее удивление можно было легко понять: после двух годичных отлучек я давно уже лишился морального права на всякие претензии по отношению к ней. Но надо же соблюдать хотя бы видимость приличий.

Прощание с юной хорваткой оказалось более драматичным. Хотя внешне всё выглядело благопристойно.

– Я понимаю, милый, – говорила она, лежа в кровати на животе, что позволяло мне любоваться очаровательной попкой, которая семь месяцев назад в одночасье завладела моим воображением, позволив на время забыть о войне, редакционных дрязгах и пребывании Елены в моем доме (последняя считала, что это я нахожусь в ее доме, и в этом, увы, была доля истины). – Я всё понимаю, милый, и ты не должен беспокоиться по этому поводу.

Потом были слезы, по счастью, не очень обильные, бутылка фраскати, приличествующие случаю телодвижения и нежное расставание на пороге небольшой комнатенки, снимаемой не без моего участия. «Кто поможет ей теперь?» – грустно думал я, спускаясь по ступенькам и понимая, что любая помощь, оказанная Зорице, не обойдется без ответного дара, вроде того, который я, как мне мнилось, получал безо всякой корысти с ее стороны. Да и в корысти ли дело? Идет война, а женщины в этом мире так беззащитны, что всякому мужчине, не чуждому благородства, сразу же хочется защитить их, прикрыть своим телом, желательно в постели. Черт.

Последующие сборы заняли двое суток, а спустя еще несколько дней, переехав возвращенную румынам Бессарабию и старую границу на Днестре, я уже катил в пассажирском вагоне по Южной России. Зрелище за окном было довольно утомительным – одна и та же бесконечная равнина, оживляемая разве что покореженной техникой средь буйно зеленевшей в это время года степной растительности. Впрочем, слово «оживлять» в данном случае вряд ли подходило. Как бы то ни было, когда зашедший в купе немецкий ефрейтор сказал: «С приездом, господин репортер», – я был бесконечно рад. Мне захотелось дать ему на выпивку – но я не захотел быть понятым превратно.