Подранок - стр. 62
…Весть о войне все узнали только в двенадцать часов, когда по радио выступил Молотов. Сталин не мог говорить: для него это был удар – его предупреждали, но он до последнего не верил, что Гитлер нарушит слово.
До этого времени, до двенадцати, советские люди жили своей обычной, спокойной жизнью. А я – уже знала…
В первые же дни войны к нам в аэропорт начали поступать самолёты с первыми ранеными. Бойцы были ещё в шоке: лёжа на носилках, они кричали и размахивали руками, пытаясь биться с врагом. Они не чувствовали боли, не понимали, что ранены; им казалось, что они ещё в бою… Это было жутко.
Мне запомнилось, как выносят из самолёта носилки: на них молоденький солдат, весь в крови, с перевязанной головой; кричит: „Ребята, бей фашистскую сволочь! Сейчас я им покажу! За мной! За Родину!“ – пытается вскочить, тут же падает обратно на носилки, машет, машет руками… Смотрю: а у него одной руки-то нет наполовину, и вместо ноги – культяпка!.. Руку и ногу – оторвало, а он ещё не понял…
С началом войны весь наш институт был мобилизован. Все ходили в военной форме. У меня было звание младшего лейтенанта, но форму я не носила, так как была беременна.
Родители оставались в Белоруссии. В первые же дни фашисты бомбили Гомель. И я еле-еле уговорила начальство, что мне необходимо слетать за ними на родину. Меня отправили на последнем грузовом самолёте в качестве бойца-наблюдателя.
Маму я забрала, а папа остался: он хотел идти в партизаны.
Мой муж, дедушка Алексей, ушёл на фронт добровольцем, хотя у него была бронь как у кандидата наук. Я позже тоже просилась на фронт, но мне отказали: „Куда тебе на войну: ты с ребёнком! Нам и в тылу нужны специалисты“.
…Когда начиналась бомбёжка, звучал сигнал воздушной тревоги и все отправлялись в бомбоубежище. Там на сыром бетонном полу, кто сидя, кто лёжа, пережидали атаку. В здании оставались только два человека: начальник и дежурный синоптик. К нам непрерывно поступали телеграммы со всех метеостанций Советского Союза.
С тревогой мы ждали телеграмм с западных станций: идут – значит, эта станция ещё не взята фашистами! Это вселяло какую-то надежду… Станции отмечались на карте красными флажками; по ним мы определяли линию фронта и красным карандашом наносили её на карту, с болью в сердце наблюдая, как она приближается к Москве. Как только телеграммы с какой-нибудь метеостанции прекращались, это означало, что она взята… Взятые станции на карте зачёркивали чёрной тушью. Когда становилось ясно, что станция захвачена, мы уже знали, какая будет следующей и, волнуясь, следили за телеграммами: сколько же она продержится – сутки, два часа, а может, пятнадцать минут?.. Телеграммы отправляли до последнего…