Под сенью эпохи и другие игры в первом лице - стр. 23
Эти хождения в народ, сопровождающиеся ежедневным опьянением, были тяжёлым атрибутом папиной свободной профессии для мамы и для меня. Родное дитя алкоголика, пьянство я знала с рождения – в той же мере, что музыку и литературу, – и не выносила его бескомпромиссно. В народ папа ходил и в местный пивной бар. Эти дни я не любила: поход начинался с утра, иногда вместе с соседом Федей, и к вечеру папа приходил спать. «Уж это Тушино, – вспоминала мама, организовавшая переезд из нашей отдельной квартиры в коммунальную на Сокол, – я просто счастлива, что от него избавилась!»
Народного района и вытекающих из него последствий мама не любила никогда. Для меня это самая счастливая пора. Папа одинаково удобно и увлекательно чувствовал себя на любом ландшафте, его драма вершилась в иных ипостасях.
Отец Гусева сильно пил, и жена его сильно от этого страдала. Она работала учительницей, выглядела забитой, но женщиной строгих правил, и старалась согласно им воспитывать сына, однако пьянство отца не позволяло. За стеной часто разражались скандалы и битвы. Гусев бил жену и сына, а папа иной раз разнимал их, уже не выжидая, позовёт или не позовёт жена Гусева на помощь. Володя после побоищ пропускал школу, и в классе немного спекулировал этим, чем мне и не нравился.
Кроме того, он старался выглядеть нарочито прилежным и исполнительным учеником, и мне виделось в этом сознательное двуличие, так как все знали, что за воротами школы он курил, пил и грубил. Но не дома и не в школе.
Семья Гусевых разваливалась на глазах. Папа волею судьбы оказывался жене Гусева консультантом по разводу, хотя одинаково жалел обоих.
– Чрезвычайно умный мужик, этот Гусев, – делился он с мамой. – Философ, даром что рабочий. Понимает всё лучше своей жены. Но думает не столько о семье, сколько о мироздании. Здесь они с женой не сходятся, и он начинает бить посуду, угрожая покончить с собой.
Наступила осень. Газоны пожухли, и стояли туманы. Вернувшись однажды из школы, мы с Володей застали обе наши квартиры открытыми настежь. Входила и выходила милиция.
Гусев повесился.
Папа давал свидетельства, помогал составлять акт о смерти.
– Что это? – спросила я в последующие дни, услышав внизу первые такты похоронного марша.
– Гусева хоронят, – сказал папа, и мы вышли на балкон.
Процессия проходила под аркой наших лоджий. С высоты шестого этажа я видела лежащего в гробу – с непомерно большой, фиолетовой головой.
– Почему такая большая голова? Почему фиолетовая? – спросила я.
– От удушья, – объяснил папа.
Изо всей процессии это было единственное тело, что смотрело прямо на меня. Его пропорции с непомерно раздувшимся, как неровный мяч, сизым лицом, долго преследовали меня. До сих пор, тридцать с лишним лет спустя, эта картина ясно стоит у меня перед глазами, перекрывая более важные вехи моей жизни. Творческая память.