Под крышами Парижа (сборник) - стр. 7

[6], пусть и эпизодические. Даже для обычной корреспонденции он использовал хорошую почтовую бумагу. Вдобавок слегка надушенную. Почерк его, весьма характерный, тоже нес на себе черты, которые я уже отметил. Его письма, равно как рукописи и астрологические портреты, смахивали на королевские послания, как будто их автор тщательно взвешивал каждое слово и мог бы поручиться жизнью за свое мнение.

Покуда жив, не забуду один из предметов в обжитой им конуре – туалетный столик. На исходе вечера, обычно длинного, я передвигался к этому столику, выжидал удобный момент, когда Морикан смотрел в сторону, и проворно засовывал пятидесяти- или стофранковую банкноту под статуэтку, стоявшую на столике. Мне приходилось снова и снова разыгрывать этот спектакль, потому что Морикан по меньшей мере растерялся бы, если бы я вручил ему деньги или послал бы их по почте. Прощаясь, я всегда испытывал ощущение, что он выжидает, пока я не дойду до ближайшей станции метро, чтобы затем вынырнуть из дому и купить себе какую-нибудь там choucroute garnie[7] в ближайшей brasserie[8].

Должен также сказать, что мне приходилось быть очень осторожным в выражении своих чувств ко всему тому, чем он обладал, поскольку стоило только ляпнуть, что эта вещь мне нравится, как он тут же совал ее, на испанский манер. Не важно, восхищался я галстуком, который он носил, или тростью, кои у него еще оставались. Именно таким вот образом я невзначай заполучил прекрасную трость, которую некогда подарил ему Мойше Кислинг[9]. Был случай, когда мне понадобился весь мой дар убеждения, чтобы удержать его от преподнесения мне пары золотых запонок. Почему он до сих пор носил крахмальные манжеты и запонки, я так и не посмел его спросить. Вероятно, он ответил бы, что у него просто нет других сорочек.

На стене возле окна, где он под углом разместил свой письменный стол, были всегда прикноплены две-три натальные карты субъектов, чьи гороскопы он изучал в данное время. Он держал их всегда под рукой, как шахматист шахматную доску для решения своих задачек. Он считал, что для каждой его трактовки свой час закипания. Собственная его карта висела отдельно от прочих, в специальной нише.

Он рассматривал ее через короткие промежутки времени, сильно смахивая на моряка с барометром. Он был в вечном ожидании «благоприятного момента». Когда на карте все выходы заблокированы, объяснял он мне, то на ней проявляется смерть. Очень трудно, утверждал он, заранее определить пришествие смерти. Ее гораздо легче увидеть, когда человек уже умер; тогда уж все становилось кристально ясным и драматичным с точки зрения графики.