Почти зима - стр. 5
Округа, хотя и заснеженна, но нежна. Мелкой рябью на воде поверх прошлогодний травы – снег, поседела покрытая его мягким платком. Земля отдыхает от весеннего буйства, от неудержимости лета и неустрашимости осени. Когда бы ей ещё набраться сил, кроме, как не зимой?
И всё ж. Откуда знать той луковой головке, что пришёл уже срок подводить зелёные стрелки часов, кой тянутся к лету, сквозь пургу и ломкую обёртку глазури наста, под которой наливается грядущим счастием округа, как драгоценный подарок на Старый Новый Год…
Серебряный рубль луны…
Луна как новый серебряной рубль. Ночь нерешительно достаёт его из кармана облака, и подумав мгновение, прячет обратно. Но невозможно утаить тот мимолётный мягкий блеск, на грани раненого взгляда, что под руку с улыбкой, а не гримасой досады, – к чему ж так ярко, в самом деле, отчего ж так светло!
И вправду… ясно на душе от той луны, будто может она, коснувшись своим лучом, пробудить в сердце сострадание. Но не к себе. Того повсегда вдоволь. К другим, ко всем, ко всякому, кто разбужен рождением едва-едва.
После пустяшной метели, тысячелистник зацветает снежными пушистыми бутонами, и рой холодных бледных шмелей припадают к его измождённому осенью стеблю. Без надежды на взаимность, впрочем. Обознавшись, ветер гонит их в лето напрасно. Да там хватает и своих, – ярких, цветных, с белой заячьей пуховкой, что напоминает о тех, стаявших ещё до весны, снежных шмелях.
Шкура наста притачана шилом поверженных осенью трав, но скрезь1 неё ранятся насквозь и галоши, и валенки, а то и собачьей шерсти носки, что теплы да нОски. Пригорок с застывшими на морозе остьями травы схож с немытой сапожной щёткой, но мешая шагу, не помеха любоваться и собой, и дорогой, которую прячет, ровно та ночь, что не решается растратить единственное своё богатство – серебряный рубль луны.
Целая жизнь
Глядя на мытую дождями, ветрами чёсанную и припудренную снегом виноградную лозу, вспоминается не густой солнечный сок цвета бордо, не обширные, с детскую голову листья, и не веснушки первого снега на серых щеках ноября, а обычные крашеные лампочки, коими украшали ёлки нашего детства.
Отчего так – неведомо. Память порой подставляет подножки в самых неожиданных местах, так что растянешься после на её шершавом асфальте, и долго не можешь подняться.
При свете дня ёлка не казалась так, чтобы очень уж нарядной. Никаких тебе огромных кремлёвских шаров, мандаринов, сосновых шишек и часов со стрелками на без пяти полночь толстого стекла. Ветки наших, составленных из сосен елей, легко сносили тяжесть пластмассовых пирамидок, примотанных верёвкой, очень похожей на бельевую, надувных пляжных мячей, дешёвых кукол в задранных летних платьицах, изумлённо взирающих на ребятню и плюшевых медведей да зайцев, – их, промокших до нитки, было жальче прочих.