Плоды манцинеллы - стр. 11
– Потом – хуже, – Майер мрачно покачал головой. – Аутизм, деменция… Когда нам было лет по шесть, он каждый день был другим: порой мычал без умолку и на ощупь бродил по дому, а порой мог простоять пару часов на одном месте, чтобы потом внезапно заорать. Пугал мать и меня.
Ламмерт Майер был гениальным дирижером, успешным, ярким. И горделивым. Первое время у него еще получалось жить с калекой в семье, получалось справляться с досадой, прогрызающей дыру внутри каждый раз, когда он смотрел на слепого сына. Но потом в нем что-то сломалось.
– Отец начал пить, когда мне было лет семь, – Себастьян пожал плечами и продолжил: – Плюс-минус. Я тогда уже ходил в школу, там, в Берлине. Он еще какое-то время работал, но… Сложно, наверное, дирижировать, когда у тебя постоянно болит голова и дрожат руки. В конечном счете, его уволили. Попросили уйти, деликатно, в знак уважения к блестящему прошлому.
Когда мальчикам исполнилось по восемь, Майеров едва не выгнали из собственного дома. Долги семьи росли, а тех денег, что зарабатывала мать, не хватало на все. Она писала музыку, играла в небольших заведениях по вечерам, преподавала…
– Но дома музыка почти не звучала. Отец не мог слышать звуки рояля – он моментально взрывался и впадал в истерику. Мама часто плакала. В общем, было тяжко. Хоть и не так тяжко, как потом.
Их положение спас богатый посетитель одного из ресторанов, в котором играла мать Себастьяна. Мужчина обратил внимание на ее мастерство, оценил шарм репертуара и предложил Беате Майер скромную подработку – играть в его особняке, расположенном на окраине Берлина, пару раз в неделю. Выбор композиций наниматель оставлял за пианисткой. Иных вариантов у семьи не было, поэтому мать слепого мальчика согласилась.
– Дела не шли в гору. Отец пил, пока мама работала, а когда она возвращалась домой, он хмуро осматривал ее с ног до головы, пыхтя страшным перегаром и пьяно покачиваясь. А потом он совсем сорвался…
Себастьян плохо ладил с другими детьми. Учителя его обожали – мальчик был действительно одаренным, но общая картина была нерадостной. Уже в девять лет он страдал от постоянных насмешек и оскорблений сверстников, его подначивали, пытались вывести из себя, доводили до слез, а затем еще сильнее дразнили.
– Меня унижали. Я не таю зла на этих людей, мы ведь были детьми… Но горечь все же осталась. В конечном счете, и я не выдержал. Конрад Нойманн и его друзья решили в очередной раз надо мной подшутить, – вспоминая тяжелое прошлое, Себастьян упрямо смотрел в пол. – Между школой и домом была пара кварталов… Не особо далеко, если бы не одно место… – он поднял глаза на Марту и покачал головой. – Дом. С железным забором из ржавых прутков и темной покатой крышей. Там было два чердачных окна и огромная входная дверь. Я видел лицо каждый раз, когда смотрел на этот дом. Он меня пугал.