Пленэрус - стр. 26
Подле окна, сгорбившись и нервно потирая ладони, сидел Юрий Лепехов, поэт Божьей милостью и безнадежный семьянин. В том смысле, что, угодив однажды в капкан случайного брака, Юрий недальновидно наплодил массу детей, чем и обеспечил себе окончательное и многотрудное счастье. В любимом кресле возле батареи восседал кудлатый и седой Вячеслав Галямов, человек редкого добродушия – из тех субъектов, кому можно было наступить на ногу, а в ответ на извинение услышать улыбчивое поощрение: «Да чего там! Топчите на здоровье!» Если же на ногу наступала женщина, Галямов и вовсе рассыпался в голубином ворковании: «Господи! Да это я у вас должен просить прощения! Точнее – благодарить! Извольте еще разок… Да хоть даже два разка…»
И наконец, точно снайпер, держащий всех под прицелом, за председательским столом расположился главный инициатор слета – Михаил Ржавчик, яркий, точно новенькая игрушка, со зловещим румянцем на младенчески пухлых щеках, аккуратно причесанный, обманчиво улыбчивый.
Разумеется, в союзе опять спорили. Атмосфера бурлила, нервные пузыри вздымались и лопались, обжигая стены.
– О чем ругаемся? – шепотом осведомился Павел у Юрочки Лепехова.
– Да леший его разберет, – тем же шепотом отозвался Юрочка. Растерянно пояснил: – Уже и Катынское дело вспоминали, и армию Андерса раздраконили, и правительство Сикорского проутюжили.
– А еще про что?
– Про жиреющую Америку, про Европу с ее гендерным борщом.
– До чего договорились?
– Ну, это как обычно… До скорого Армагеддона. Потому как работать надо, а как без вдохновения-то? Талонов на него еще не придумали. – Юрочка протяжно вздохнул. – Значит, без гвоздей снова не обойтись.
– Каких еще гвоздей?
– А тех, которыми читателей к позорным столбам… Чтобы на всех дорогах – как войско Спартака.
– Господи! Их-то за что?
– Так не читают нас, суки!
Павел ласково приобнял Лепехова. Тематика споров в союзе никогда не была принципиальной. Спорили и впрямь о чем угодно – от проблем в современной космонавтике до времен, когда казнили цицеронов с сократами. Мнения и полюса разбегались до полярных, с той же легкостью сходились, производя рокировку. Павел не мог припомнить случая, когда, оказавшись под крышей союза писателей, застал бы коллег за умиротворенной и плавной беседой. Чайные церемонии здесь так и не привились; говорить коллеги предпочитали на повышенных тонах, неизменно отстаивая правду-матку, скрещивая филологические рапиры, разя рифмами и цитатами, словно дубинами. Вот и теперь в воздухе реяли мохнатые стяги Асада, Каддафи и Шикльгрубера. Первым двум, разумеется, сочувствовали, последнего били с привычной беспощадностью, подпуская, впрочем, некой философской ванили – вроде той, что мог бы, да не стал художником, а если бы стал, то, верно, не развязал бы столь чудовищной бойни, а если бы не развязал, то приключилась бы иная – между Штатами и Россией. Словом, вырисовывалась все та же фантазия до-мажор на тему «если бы да кабы», чего пишущее сообщество никогда не боялось, в труху разнося перл об истории, не терпящей сослагательного наклонения. Разве что спорили об авторстве искомой сентенции. Поскольку ни Хампе с Эйдельманом, ни Сталин с Марксом на первенство явно не тянули. Эти только умело обыграли фразу, после чего спорить с сомнительной апофегмой стало неприлично. Более того – опасно. Обсуждать бифуркационные стигматы и судьбоносные распутья дозволялось лишь детям да умалишенным писателям…