Песок и Пепел: Клятва Раба - стр. 9
И за Лизой. Она была слабым огоньком в этом мраке. Не надежды – просто напоминанием, что кроме грязи и боли, есть что-то еще. Женское. Доступное? Мысль приходила все чаще, особенно по ночам, когда холод и отчаяние грызли изнутри. Она прислуживала в доме, поэтому была чуть чище других, ее холщовая рубаха менее рваная. Иногда, когда она несла ведра мимо, Лёха ловил ее украдкой брошенный взгляд. Не приглашающий. Скорее, испуганно-сочувствующий. И всегда – синяк под глазом не успевал зажить, как появлялся новый. Грот. Мысль о том, что этот жирный, жестокий управитель имеет право трогать ее, вызывала в Лёхе приступ слепой ярости. Но ярость была бесполезна. Пока.
Однажды вечером, возвращаясь с поля, промокший до костей под холодным дождем, Лёха увидел сцену у колодца. Грот, краснолицый, явно выпивший, держал Лизу за руку. Она пыталась вырваться, лицо искажено страхом.
«…сказала, нечистое ведро?!» – рычал Грот. – «Я тебя, стерва, научу чистоту соблюдать!»
Он занес руку для пощечины. Лиза зажмурилась. В этот момент ее взгляд метнулся в сторону, встретившись с глазами Лёхи. В нем был немой ужас, мольба. Лёха остановился, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Он видел лица других рабов – потупленные, безразличные. Они знали: вмешаться – значит получить плетей или отправиться в яму навсегда. Марк схватил его за локоть, резко дернув назад.
«Не дури,» – прошипел он. – «Сдохнешь зря. Она – его игрушка.»
Лёха замер. Ярость клокотала в нем, требуя действия. Но холодный расчет, выкованный неделями рабства, был сильнее. Он опустил взгляд. В этот момент раздался хлопок пощечины. Лиза вскрикнула и упала на колени, прижимая руку к щеке. Грот что-то буркнул, плюнул ей под ноги и пошел прочь.
Лёха не стал смотреть, как Лиза, всхлипывая, поднимается. Он пошел в барак, чувствуя вкус горечи и собственного бессилия на языке. Выжить. Стать сильнее. Запомни, – шептал ему внутренний голос, звучавший все циничнее. Запомни эту боль. И отплати потом. Сторицей.
Единственным спасением, кроме животного сна, была еда. Вернее, ее жалкое подобие. Пайка. Кусок черствого хлеба размером с кулак утром и вечером, да похлебка, в которой плавало что-то неопознаваемое, в обед. Этого едва хватало, чтобы не умереть, но не чтобы насытиться. Голод был постоянным спутником, зверем, грызущим изнутри, затуманивающим мысли, делающим каждый день пыткой.
Именно голод привел к переломному моменту.
Был холодный, промозглый день. Дождь перешел в мокрый снег, превращая двор поместья в ледяное месиво. Рабы вернулись с поля раньше – земля замерзла. Борк, злой от холода и скуки, небрежно бросил вечерние пайки на грязный пол казармы возле бадьи с водой. Хлеб. Не черствый сегодня, а почти свежий, чуть крупнее обычного. Видимо, пекарь ошибся в расчетах.