Переоцененные события истории. Книга исторических заблуждений - стр. 1

Получил я однажды предложение (ничего из этого не вышло) написать для французских читателей краткую, но всеобъемлющую историю Польши. Рассказывая о замысле этого проекта профессору Александру Гейштору, я услышал: «Отлично. Первые семь веков уложатся в несколько страниц, и останется охватить всего три столетия». В устах медиевиста это прозвучало весьма горько. Но такова правда. Наше историческое сознание формируется подобно перевернутой пирамиде: чем дальше вниз, тем уже границы, а забвение только ширится. Действительно, свыше 50 % наших знаний об истории концентрируется на последнем столетии. В испанских, французских или немецких учебниках ситуация практически идентичная. Ну, разве что французские исторические пособия больше акцентируют XVIII в., а испанские – XVI, но это мелочи. Общая тенденция везде одинакова. А из этого неумолимо следует, что через несколько десятилетий потрясающие события XX в. ужмутся до 14 % нашей памяти, через сто с лишним лет – до 9 % и так далее. Пусть это поможет нам осознать всю относительность наших представлений об истории и внесет в нее хоть малую толику смирения.

История Европы, считая от возникновения государств ахейцев в Аргосе, Микенах или Кноссе, длится 3500 лет. Из всего этого времени по общепринятой хронологии 2000 лет – от Кносса до падения Западной Римской империи – называют Античностью, следующую тысячу лет – с 476 г. до конца XV в. – Средневековьем и, наконец, оставшиеся пять с небольшим веков – Новым временем. Впрочем, история этого периода разделена на несколько более мелких кусков: Ренессанс, барокко, Просвещение и прочее. Без малого 1050 лет истории Польши (с 960 по 2010) составляют тридцатипроцентный

отрезок европейской жизни. Годы коммунизма 1917–1989 – всего лишь двухпроцентный кусок существования той же Европы. ПНР не дотягивает даже до 1,25 %, а в национальной истории занимает 4,2 %, то есть 44 года. Владислав Ягайло и Казимир Ягеллончик, а правление и того, и другого было наполнено важнейшими событиями и переменами, и то дольше сидели на троне. Что уж говорить о Людовике XIV во Франции, который занимал престол 72 года и прямо-таки перепахал свою страну (не нам судить во зло или во благо), но кардинальным образом, что аукается и по сей день. А ведь и ему уделяется в учебниках не более 1 % внимания. Только и спасает, что в национальной памяти остались «Король Солнце», да апокрифические высказывания «Королевство – это я», «Еще чуть-чуть, и мне пришлось бы ждать» и прочие, приписываемые французскому монарху. Более образованные граждане, возможно, свяжут с его существованием строительство Версаля и антипротестантские законы. Все, точка. Тут даже д’Артаньян – четвертый из «трех мушкетеров» – не поможет. Ведь в сознании 99 % читателей д’Артаньян – фигура абстрактная, вроде Зорро, Хаджи Насреддина или Ланселота. Тоже самое происходит и с нашей исторической литературой. Принимая вступительные экзамены в университет и слушая ответы о польско-казацких, польско-шведских или польско-турецких войнах, я пытался иногда помочь несчастным «плавающим» абитуриентам, подсказывая: а пан Скшетуский, а Кмичиц-Бабинич, а «маленький рыцарь» Володыевский? Дохлый номер! Своими намеками я только усиливал панику. Литература крайне редко спасает историю. Пан Володыевский – Гектор Каменецкий – мог с таким же успехом взрывать себя как на Вестерплатте, так и под Веной или Кирхгольмом. И нечему тут удивляться. Если история окончательно и не тонет в колодце забвения, то основательно размывается бессмысленными стереотипами, полуправдами, весьма приблизительными ассоциациями, анекдотами и легендами. И вот ведь парадокс: тот же миф, что способствует разрушению памяти, является единственным спасением исторических элементов. Что же это за элементы?

Ролан Барт («Мифологии», Париж, 1957) проанализировал серию популярных французских путеводителей «Le Guide Bleu» и пришел к выводу, что в представленных там регионах исчезает связь времени и пространства. Рекламируются «пейзажные объекты», «интересные уголки», а также отдельные достопримечательности, которые, будучи вырванными из исторического и общественного контекста, превращаются в некие обособленные диковинки. «Отобранные памятники, – делает вывод Барт, – лишены связи с территорией и людьми, полностью отсутствует исторический контекст, в результате чего сам памятник теряет четкость, становится нечитаемым, а значит – бессмысленным. Таким образом, объект показа размывается, исчезает, а «Le Guide Bleu» в результате операции, свойственной всем мистификациям, становится отрицанием того, что написано на обложке, превращается в орудие ослепления».