Пенелопа - стр. 25

– Как поживает твоя дражайшая половина? – осведомилась Пенелопа с нарочитой заинтересованностью, делая вид, что мир не полнится слухами, и в Ереване не все про всех все знают, но Эдгар-Гарегин не стал мелодраматично восклицать: “Я забыл само ее имя!” или “Я чист пред богом и людьми… то есть, тьфу, тобой!”, а мужественно ответил:

– Ол райт.

Улица Прошяна пахла шашлыком и кебабом, из-за высоких каменных стен, заменявших в этом районе заборы, струился сладострастно изгибавшийся и обволакивавший разрозненных прохожих синеватый дым, одно лишь касание которого к ноздрям Пенелопы заставило бунтующе сжаться ее отнюдь не переполненный желудок. Предатель! Завезти голодную женщину в царство исходящих соком, тесно жмущихся друг к другу на неуютном вертеле румяных кусков мяса и тонких, вытянутых кебабин, только и ждущих того, чтоб с истомой лечь в хрустящее полотнище лаваша и завернуться в него – туго, как окутывают большим махровым полотенцем разгоряченное купанием тело. А на рыжих глиняных тарелках лоснятся влажные белые ломти овечьего сыра, удлиненные, гнутые, как турецкие ятаганы, стручки маринованного перца и пышные пучки зелени, которую Пенелопа обожала и могла жевать целыми днями, как юная козочка. Предатель! Однако, порционных судачков а натюрель тут все же не подают, и можно попробовать выстоять. Тем временем коварный водитель “Мерседеса” загонял уже во двор двухэтажного особнячка свою тачку, как невесть почему называют лимузины, кадиллаки и прочие нехитрые средства передвижения в Москве и, видимо, в Калининграде – “поставлю тачку позади шалмана”, так выразился новоявленный калининградец, страшно довольный собой, еще бы, выучился говорить по-русски, как сами русские. Ох эти русские, упорно совершенствующие “велик могучим русский языка”, называя машины тачками, деньги бабками, заменяя девять слов из десяти на одно нелепое “крутой”, а десятое на бессмысленное “тусовка”. Когда прошлой зимой в Москве знакомая журналистка за полчаса сорок семь раз произнесла слово “крутой”, Пенелопа, загибавшая по третьему кругу пальцы на руках и ногах, поняла, что предпочитает быть отнесенной к категории – о ужас! – демодэ, но только современным арго решительно пренебречь…

– Мне, пожалуйста, чашечку кофе, – промолвила Пенелопа, усаживаясь за большущий стол, насильственно водворенный – так, что один угол выступал за порог, а другой подпирал окно – в маленький отдельный кабинет с видом на ущелье и Цицернакаберд, заваленный снегом, из которого чужеродно торчали верхушки памятника жертвам геноцида. Но Эдгар-Гарегин только фыркнул, и через пару минут в кабинет потянулись официанты с многочисленными подносами… по правде говоря, официант был один, но тарелок он принес столько, что казалось, целая вереница подавальщиков устремилась к столу, влекомая перстом или кошельком не то Лукулла, не то графа Монте-Кристо. Пенелопа долго не могла оторвать взгляд от маслин, тугих и блестящих, коричнево-черных и сочных вроде глаз того же отяготившегося избыточным количеством миллионов Дантеса или пылкой, но благородной Мерседес, потом ее немаленький (увы, не Мерседесин) – немаленький, но успешно нейтрализуемый пышной челкой нос учуял незамеченную до сей поры семгу, а когда официант подобострастно поинтересовался, не желают ли господа отварной форели, Пенелопа внезапно осознала, что в обедах с бывшими возлюбленными нет и никогда не было ничего дурного, напротив, это жест христианского милосердия и аристократической снисходительности к низшим сословиям, да, желают, вскричала она мысленно, да. Да. Да. Между тем, владелец “Мерседеса” уже коротко кивнул, и официант унесся, оставив после себя приторный запах французского одеколона по четыре тысячи драмов флакон.