Отчаянный корпус - стр. 7
– Как справедливо ваше рассуждение! – воскликнула Екатерина.
– Засим садим его в кресло и заставляем поелику возможно двигать своими членами: руками, ногами, шеей, спиной – всем, что может шевелиться. Каждый член давит на свой рычаг, у того – своя пружина. Пружины натягиваются и образуют совокупную силу, по которой можно судить, годен человек к службе али нет.
Объяснение выглядело слишком просто, чтобы быть убедительным, и Екатерина выразила желание лично проверить аппаратус. Старик, однако, решительно воспротивился: его здравомер рассчитывался на мужскую силу, для женщин требовались иные пружины. Раз так, рисковать не следовало. Екатерина остановила взгляд на статс-секретаре, раздумывая, стоит ли подвергать столь нужного человека сомнительному испытанию. Возможно, что, несмотря на бессонную ночь, тому все-таки пришлось бы отстаивать свое право на государственную службу, но императрица рассудила, что найдет другой объект для проверки.
Как раз в это время из приемной донесся необычный шум, и Екатерина послала Храповицкого выяснить его причину. Бушевал приехавший с Дона казачий генерал, который кричал, что имеет к государыне дело большой неотложности и ждать никак не может. Екатерина усмехнулась: эти казачки, как дети, – неумеренны и крайне настойчивы в капризах. Посему лучше не дразнить.
Генерал стремительно вбежал и ударил лбом об пол.
– Смилуйся, матушка-государыня, – вскричал он диким голосом сына степей. – Не вели казнить верного слугу! Возьми повинную голову и вырви язык мой поганый, всю остатнюю жизнь буду на тебя молиться.
– Но что, что случилось? Поднимитесь и объясните, в чем дело.
– Не встану, матушка.
– Ну, хорошо, делайте, как вам удобно. Так что же случилось?
– Я, видит бог, матушка, всю жизнь голову за тебя ложил, у смерти рядышком стоял, и ран на моем теле счесть не можно. Дело воинское свято справлял, за что чинами и наградами по твоей милости не обойден. Да вот, видишь, потянуло меня, старого дурня, столицу посмотреть. Хорош твой город – что ни курень, то дворец, зато и соблазнов много. Доконали они меня, матушка. Люди здесь приветливые, в гости зовут, еды-питья не считают. В общем, свеселел я вчера и с седла сшибся, даром что на земле не лежал. Я во хмелю спокойный, только шибко говорливый.
– Вижу, он у вас до сих пор не прошел, – заметила Екатерина.
– Еще бы, полведра, должно быть, принял. Так вот, натыкаюсь на одного человека, в годах уже, совсем седого, но гладкого и цветом красного, наподобие клопа. Они, к слову сказать, матушка, здесь настоящие звери. Но этот, вижу, кусать не собирается – улыбается и словами наводит, как там казачки, чем живут и что говорят. Я ему и начал класть. Язык-то без костей, все мелет. И чего только не намолол спьяну. Уж потом добрый человек шепнул: поостерегись, мол, с разговором, ведь это сам Шешковский. Тут с меня весь хмель разом слетел. А старик этот, стало быть, Шешковский, сказал, что я ему дюже понравился, и пригласил к себе на обед. Обещал борщом накормить и на ноги поставить… Спаси, матушка, освободи от обеда. Слышал я об евонных борщах, не дай опозориться на старости лет.