Особняк покинутых холстов - стр. 36
Холст разместили в центре зала на подставках. Увидев свой портрет, Елизавета Петровна пораженно остановилась и долго ничего не произносила. У канцлера холодело в груди: а ну как портрет не понравится? Наконец она перевела взгляд на крепостного человека, ничего ему не сказала, а заговорила с Черкасским:
– Я покупаю у тебя этого крепостного, Алексей Михайлович.
– Да как же, матушка? – от неожиданного предложения растерялся канцлер, не зная, радоваться либо нет этому.
– Сколько просишь за него? – повысила голос.
– Как же я могу брать деньги со своей государыни? – пробормотал тот, пятясь и выкатывая из себя слова, которые перли из него сами собой. – Я дарю тебе его, матушка.
Вскоре после этих событий крепостного человека доставили во дворец. Там он написал еще с десяток портретов императрицы. После чего она дала крепостному вольную и распорядилась отослать из дворца всех выписанных иноземных гофмалеров. А несколько позже дала ему дворянство, небольшую деревеньку на полсотни душ и сделала придворным гофмалером вместо иноземных. Настоящим именем его никто не интересовался. Кому интересно знать имя бывшего крепостного? В свое время князь Алексей Михайлович стал называть его Хаюрдо. Почему именно так, никто точно сказать не мог, а канцлер об этом умалчивал. Впрочем, императрице он открылся, и та, по всей видимости, приняла его объяснение, потому что сразу стала звать гофмалера этим же именем. Звучало оно на иноземный манер, вполне подходило, чтобы в глазах иноземцев после отсылки от себя чужих неудачливых живописцев не казаться чуждой иным нравам. Однако высланные мастера разносили порочащие слова, смеялись над неотесанным, не знавшим правил этикета и правил искусного владения кистью дворовым выскочкой. Не понимая, как у этого человека, не учившегося писать картины, могут из-под кисти выходить завидные холсты, они, полжизни отдавшие такому обучению, хором принимались оплевывать его работы. Однако надо отдать должное Хаюрдо: он довольно быстро постиг правила этикета, многие знания дворцовой жизни, искусство речи и нашел общий язык со всеми придворными, чьи портреты рисовал. Чужеземное искусство написания картин не перенимал для себя – у него были свои правила и свои природные чувства цвета и красоты. Скоро те придворные, которые смотрели на него свысока, стали мало-помалу сбрасывать с себя напыщенность и благосклонно принимать его несомненный талант. Всем хотелось увидеть свое изображение на холсте, написанное рукой Хаюрдо. А многие дамы начали доброжелательно принимать его тайные ухаживания.