Операция «Гадюка» - стр. 5
– Не надо было звать меня, – сказал Берия.
Хрущев засунул гребешок в верхний карман пиджака, будто успокоился, причесавшись.
– Все же скажи фамилии, – сказал он спокойнее, ровнее.
– Близкие к тебе люди, Никита Сергеевич.
Тон был правильным. И даже сочетание второго лица с отчеством.
– Фамилии!
– Мне нужно будет немного, – сказал Берия. – Мне нужно будет… можно я сяду?
– Ноги дрожать устали?
– А тебя, Никита Сергеевич, приговаривали к смерти?
– Думаю, если бы не Хозяин, ты бы меня давно убрал.
– Были на тебя материалы, – признался Берия с товарищеской искренностью. – Серьезные материалы.
– Какие же?
– О репрессиях на Украине, о процессах в Москве, твое письмо Хозяину по Бухарину…
– Стой!
«Дурак я, старый дурак, – подумал Берия. – Об этом говорить нельзя! Неужели я все погубил? Именно сейчас, когда блеснула надежда?»
Хрущев молчал.
– Ты боишься, сволочь, – сказал он наконец.
Берия сдержался от естественного и правдивого ответа: «И ты ненамного лучше меня, Никита».
Вместо этого он произнес:
– Я не дал хода делу.
– А кто тебя просил об этом?
– Многие просили. Включая Хозяина.
– И что же тебя остановило?
– Сегодняшний день. Я допускал, что он может прийти. И тогда ты мне будешь нужен как друг. А не как злобный враг.
– Мудришь и крутишь. Ты не выносил соперников.
И опять Берия подавил в себе фразу: «Ты мне не соперник».
Тем более что фраза в конечном счете прозвучала бы глупо – приговоренный к смерти не критикует своего палача.
– Я все документы уничтожил. Почти все…
– И про других документы уничтожил?
Идет торговля. Ну что ж, украинский куркуль, выстоишь ли ты против мингрельского рыцаря?
– Теперь уже все равно, – вздохнул Лаврентий Павлович.
– Почему все равно? Для партии это не все равно.
– Я – человек конченый, я разоружился перед партией, но партия меня отвергла, Никита Сергеевич, ты же знаешь.
– Сам виноват. Значит, не разоружился.
«Каждая минута, – говорил себе Лаврентий Павлович, – каждая секунда разговора увеличивает мои шансы». Он знал этот закон: если разбойник с тобой разговаривает, а не стреляет сразу, дай ему говорить.
– Послушай, Никита Сергеевич, – сказал Лаврентий Павлович, стараясь отыскать нужный тон – не наглый, не просящий. Тон собеседника. Не то чтобы совсем равного – это может рассердить, но и не униженно просящего. – Ты лучше всех знаешь, что мое положение в Политбюро позволяло мне узнавать о некоторых событиях раньше, чем их участники.
Никита не улыбнулся. Но и не оборвал его.
– Кое-что я прятал в сейфе, кое-что докладывал Иосифу Виссарионовичу. Но были такие вещи, которые я мог докладывать только сюда. – Он постучал себя по виску костяшками пальцев.