Океан на двоих - стр. 15
Я перебрасываюсь с ними несколькими словами, они естественны, а я напряжена, слишком громко смеюсь – чтобы не подумали, что я растрогана.
На экране появляется Алекс.
– Привет, Агата! Рад тебя видеть.
– И я тебя!
С ним тоже случилось много всего за эти пять лет, в том числе он потерял половину волос.
– Когда ты к нам приедешь? – спрашивает он.
– Ой, да! – подхватывает Саша. – Приезжай к нам в гости!
– Она прямо сейчас приедет? – спрашивает Алиса.
Я опять смеюсь.
– Нет, детка, но я приеду в другой раз. Обещаю!
Телефон слегка вздрагивает. Я вынимаю его из руки сестры и прислоняю к стопке одежды на этажерке. Я задаю вопросы детям, узнаю, как поживает зять, я вижу Эмму в роли матери, жены, я-то больше знаю ее в роли сестры, а потом Алекс объявляет, что уже поздно, детям пора в кровать, экран гаснет, сестра говорит, ей тоже пора спать, целует меня, и дверь закрывается. Я возвращаюсь в гамак, к сигарете и браслету из бусин, думая, что, хотя между нами был экран и вся страна, то, к чему я ненадолго приобщилась, очень похоже на семью.
Дорогой журнал «Микки Маус»,
Я увидела, что можно тебе написать и задать вопросы, и у меня есть вопрос. Я посмотрела «Голубую бездну» и мечтаю работать с дельфинами. Я хочу знать, где и чему мне надо учиться. Очень надеюсь получить ответ (я написала в «Стар Клаб», они не ответили).
Эмма
P. S. Я не очень люблю Дональда, он всегда сердится.
7:10
Я уже не сплю. Такое часто бывает в последнее время. Черные мысли вырывают меня из сна, и, чтобы избавиться от них, приходится вставать.
Раньше это была прерогатива Агаты. Тревожность – ее территория. Моей был прагматизм. Эмма умеет справляться с трудными ситуациями. Эмма все разрулит. Эмма такая зрелая. Всю жизнь я носила костюм, который на меня надели, не спросив, впору ли он мне. В сорок два года я обнаруживаю, что он мне тесен.
Я слышу, как за стенкой посапывает Агата. Она легла поздно. В два часа ночи повернулась ручка входной двери. Я одеваюсь и спускаюсь по лестнице, не наступив на скрипучую ступеньку. Едва проснувшееся солнце просачивается в щели ставней. Я открываю их, утренняя прохлада наполняет гостиную, и я опускаюсь в кресло.
Это место Мимы. Шестьдесят два года она сидела в нем каждое утро. Она прочла в нем сотни книг, связала кучу свитеров, писала стихи, проверяла домашние задания своих учеников, чистила картошку, качала сыновей, оплакивала одного из них, расчесывала мои волосы. На круглом столике возле подлокотника я узнаю тетрадь, в которую она записывала все свои рецепты. Большинство достались ей от матери, а той в свою очередь от ее матери, и тетрадь была предназначена нам. Мима принадлежала той эпохе, когда готовили только женщины, ей бы и в голову не пришло передать тетрадь нашим кузенам. Я листаю страницы, некоторые со следами жира или глазури, и каждый рецепт несет с собой воспоминание. Спагетти с фрикадельками, кускус, польпеттоне, ушки, тирамису, миас, равиоли с рикоттой, фарфалле с кабачками, лазаньи, кампанаре, мороженое с киви, апельсиновый торт – я так и вижу ее с повязанным вокруг талии передником в маленькой кухоньке без столешницы. Мне было лет шестнадцать, когда она вбила себе в голову научить меня готовить ньокки. Мне больше хотелось пойти на пляж с соседкой, но я чувствовала, как ей важно передать мне свой опыт. Я великодушно согласилась уделить время, сказав подружке, что скоро приду, в полной уверенности, что мы управимся максимум за час. Через четыре часа, когда блюдо наконец приготовилось, Мима была довольна, сестра голодна, а мне хотелось вскрыть себе вены луковой кожурой. Бабушка вонзила вилку в ньокки и положила клецку мне в рот, прежде чем я успела отстраниться. Я прожевала, закатив глаза, и постановила, что нет, собственно, никакой разницы с ньокками из супермаркета.