Охота на волков - стр. 74
Впрочем, Иванов сам был сейдом, хотя существование свое разделял на две половины: это вот личная жизнь, а это – милицейская, служебная, общественная, если хочешь – как разумеешь, так и называй. Если в личной жизни он был добряком, готовым отдать другому человеку все, что у него есть, то в служебной жизни он не имел права быть таким.
Противная это штука – служебная жизнь: вечная трескотня и оглядки назад – что там за спиной, гавканье, извините за выражение, погони и стрельба – тьфу! Куда лучше вести жизнь Обломова – сидеть у себя на балконе и слушать, как идет дождь.
Иванов убыстрил шаг. По макушкам деревьев пробежался глухой шум, дождь усилился и существование собственное сделалось совсем противным. Игорь пожалел, что не взял с собою зонта.
Он встал под дерево – старый упрямый клен еще не успел до конца растерять свои рыжие кудри и мог малость предохранить человека от дождя, – поднял воротник, застегнулся под самый подбородок, сунул руки в карманы. Прикинул, что же будет дальше, скоро дождь кончится или нет, но сколько он ни высчитывал, сколько ни искал в небе хотя бы крохотное светлое пятно, так ничего приятного для себя не нашел – небо было глухим, низким, недобрым.
Под дерево к нему неожиданно заскочил крутоплечий парень с высоко подбритым затылком, одетый в коротенькую, чуть ниже лопаток, кожаную куртку, – последний писк моды, – следом еще один юный здоровяк, также в кожаной куртке-маломерке, заметно стиснувшей ему необъятную грудь под мышками, с рукавами, едва прикрывающими ему запястья: парень перерос эту одежду, ему уже требовалась другая кожаная обновка. Иванов отвернулся от парней: у него своя жизнь, у них – своя.
Дождь сгустился, шум его сделался частым, нудным, сводящим скулы зевотой, в вязком осеннем звуке этом потонул даже автомобильный грохот недалекой Тверской улицы. Звук дождя был как вата, все гасил, окутывал своей невидимой, неосязаемой, какой-то гадкой плотью, в ватную глухоту его наполз далекий тихий звон, очень печальный, тревожный, и Иванов, отзываясь на него некой внутренней болью – впрочем, слабой, недокучливой, поймал пальцами замок «молнии» и застегнул воротник плаща еще выше, под самый подбородок.
– Дядя, – неожиданно услышал он неровный молодой голос, – купи-ка у нас золотую монетку.
Он скосил глаза, мигом оценил паровозную силу парня с тяжелым подбородком, которого еще ни разу не касалась бритва, – это был юнец, первым заскочивший под дерево, – засек его радостно-бездумный взгляд. Это был человек, у которого «и жизнь хороша и жить хорошо».