Одна на миллион - стр. 47

– Ну вот и хорошо. Будем надеяться, что теория Дарвина не подкачает.

Теория Дарвина? Это он что сейчас, намекнул, что я типа обезьяна, которую, может быть, труд превратит в человека? Ну это уж вообще за гранью! Я пожалела, что вышла. Может, при мне отец не стал бы так распускать свой язык. Ну а если бы и при мне такое говорил, то я бы тоже не смолчала.

Вдруг дверь распахнулась, я едва успела отскочить. Отец вышел в коридор, но, увидев меня, остановился.

– А ты… – начал было он и палец свой на меня наставил, но я, взглянув на него исподлобья, перебила его.

– Балабол! – выпалила со злобой и презрением.

– Ч-что? – У него аж челюсть отвисла.

Ну конечно, отец привык к сервильности. Все вокруг него на задних лапках ходят и смотрят в рот. Да я и сама слова против ему не говорила: хорошо, папа, ладно, папа, как скажешь, папа.

Он проморгался и, нахмурившись, процедил:

– Дома поговорим. А сейчас иди к Вадиму Сергеевичу.

Я скривилась. Отец истолковал мою гримасу верно и тотчас зашипел:

– Ты свой гонор забудь. Он – твой начальник. И ты обязана ему подчиняться, если не хочешь усложнить себе жизнь.

Ненавижу отца! И черноглазый тоже бесит. Наверняка ведь захочет отыграться за те мои слова. Однако, будем честны, жизнь я себе усложнять не хочу.

Поборов глухую ярость, я состряпала на лице невозмутимость и вернулась в кабинет Соболева.

19. 19

– Видимо, нам всё же судьба познакомиться поближе, – усмехнулся Соболев.

Он уже сидел за своим столом, прямо напротив входа, только немного откатился в кресле назад, откинулся на спинку, а руки заложил за голову. Летнее солнце щедро лилось через панорамное окно за его спиной, несмотря на тонированные стёкла. Поэтому я видела лишь силуэт и, какое было у него выражение лица, могла только догадываться.

– Увы, – вздохнула я.

Я остановилась рядом с дверью. Сесть он мне не предлагал, и вообще, по-моему, ему ужасно нравилось это положение вещей, где я вдруг стала его подчинённой. Ну что ж, ладно, пусть пока потешит своё самолюбие. На первых порах я ему даже подыграю.

И я напустила на себя покорный вид. Ни к селу ни к городу вдруг вспомнилось, как в восьмом классе меня вызвали к директору из-за стычки с одноклассницей. Конфликт спровоцировала она, приревновав ко мне… ой, уже не помню, кого именно. И ничего лучше не придумала, как измазать моё белое кашемировое пальто какой-то чёрной вонючей гадостью. Но на месте преступления её засёк пятиклассник и доложил мне. Просто его как-то обижали мальчишки, а я вступилась, вот он и проникся.

Я вернулась в класс и без разговоров взяла её сумку. Она в первый миг опешила, но когда я расстегнула замок и заглянула внутрь, стала кричать, мол, неприлично шарить по чужим вещам, хватать меня, пытаясь вырвать сумку из моих рук. Но я уже обнаружила там баночку с чёрным кремом для обуви. И крем этот вонял так же, как мерзкие пятна на моём пальто. В общем, сумку я в отместку вышвырнула из окна, а кабинет у нас находился на четвёртом этаже. Да и сумка была расстёгнута, так что в полёте всё повысыпалось и разлетелось по школьному двору. В том числе телефон, который, понятно, разбился. Её мать подняла бучу, требовала десять тысяч – столько стоил мобильник этой дуры. Но когда она узнала, сколько стоило моё пальто, то сразу прикусила язык и предложила всё забыть и помириться.