Обстоятельство времени - стр. 6
Один раз на улице бабку схватили двое, но узнали и не съели.
А вот это, кажется, вышло:
Глухую стену туго оплели
Цепляющейся жимолости плети,
Благоуханный аромат соцветий
Пал на дорогу и достиг земли.
После войны она работала главным врачом в больнице на Чугунной и заявлялась в больницу по ночам устраивать шмон медсестрам. Росточка бабка была малого, боялись ее страшно. Все это до пятьдесят второго года. В пятьдесят втором она заперлась в комнате, служившей ей и деду одновременно кабинетом и спальней, чтобы несколько часов лить непредставимые слезы над боевым орденом Красной Звезды и разными грамотами. Рассказывали, вскоре после этого в гости к деду и бабке неожиданно пришел дальний знакомый, преподаватель, Борис Александрович Гасилов, просить прощения за страну. Потом бабка жила обыкновенной, уже не своей, жизнью и, когда ей перевалило за шестьдесят, смогла наконец накопить денег себе на кротовую, как она говорила, шубейку.
Все же более внятные воспоминания относятся к пятьдесят третьему году: воскресным мартовским утром дед включил репродуктор, и они с бабкой услышали… «дыхание Чейн-Стокса…». «Конец», – сказал дед. Больше они оба не произнесли ни слова.
Глаша и Шопен. Неподалеку от дядиного письменного стола, за которым я сижу, лежит Глаша. Глаша – большая собака неясной породы и темного, как ее окрас, происхождения, была подобрана десять лет назад из-за неизъяснимо проникновенного взгляда карих глаз и общей доверчивости характера. Глаша неколебимо верует в социальную справедливость и доброту всех прямоходящих существ с необыкновенно развитыми передними лапами. Хозяину часто доводится бранить ее беспутной девкой за то, что она готова бескорыстно продаться кому угодно, особенно если он молод. Несмотря на то, что в Глаше очевидно просматривается предок ризеншнауцер – порода, не отличающаяся благодушием, – у нее можно не рискуя отобрать чудную косточку, хотя, как всякая собака с бездомным прошлым, Глаша никогда не отказывается от еды и, наверное, от того болеет печенью. Но в добрые дни она царствует над деревней с балкона второго этажа, сотрясая окрестности густым низким собачьим голосом. Когда у меня играет музыка, больше фортепьянная, Глаша сначала тихо поскуливает, а потом засыпает. Она состарилась и много спит. И теперь в ее кротком карем взгляде печаль, как в самом печальном ноктюрне Шопена.
Приход и отбытие питерской электрички структурируют деревенский день. И жизнь – хочешь не хочешь – со временем выстраивается по этим двум знакам, утверждающим, что другой мир есть.