Обстоятельство времени - стр. 5
В бюро тетушки Нины Иоильевны осталось множество пачек советских времен открыток и конвертов с портретами военачальников, неиспользованных и покупавшихся неизменно в день получения пенсии для того, чтобы почтальону Дусе – девушке серьезной, к чьей лирической истории, безответной любви к женатому человеку, тетушка относилась с сочувственным уважением, – перепала бы хоть какая копейка. Молчаливая, неулыбчивая и коренастая от многохождения Дуся, летом в плюшевой черной жакетке, зимой – в ватнике, в любую погоду торила бесконечные километры между деревнями и однажды не вышла в путь, потому что в одночасье умерла от незамеченной стародавней болезни.
Рядом с этим невостребованным запасом до сих пор лежит древняя коробочка с визитными карточками их владелицы, Конге Нины Иоильевны. Тогда я в жизни не видывала визитных карточек. Не на них ли хозяйка глядела, прежде чем отправиться в хлев доить упрямую корову Фрину?
Мой дед, когда умирал у себя в больнице, уже никого не узнавая, в последний день повернул ко мне голову и произнес: «Я могу говорить откровенно, здесь все члены партии?». А ведь ни в чем таком замечен никогда не был…
Как-то воскресным днем – мне тогда было лет пятнадцать, время, когда я потрясенно переживала бетховенского Эгмонта через Ромена Роллана, – я заметила, что дед – неслыханное дело – лежит на кушетке возле моего проигрывателя и слушает симфонию Бетховена. Я несколько раз бдительно подкрадывалась, проверяла, не спит ли он, – не спал. Потом уж мне сказали, что в молодости, в Тифлисе – так дед неизменно называл город – он был завсегдатаем открытых симфонических концертов. Но когда студенты медики подарили ему что-то уж совсем непонятное, двухтомник французской драматургии эпохи классицизма, он бесчувственно над убористой и золотистой каллиграфической надписью вписал большими некрасивыми чернильными буквами свое, не упомянутое в благодарственном обращении имя.
Ужинал (и заодно обедал) поздно возвращавшийся из больницы дед всегда одинаково: свиной отбивной, запитой стаканом молока. Все это неизбежно сопровождалось щепотью соды, подносимой ко рту на лезвии ножа. Дед сидел один и, взмахивая ножом, иногда исторгал в пустое пространство перед собой странную негодующую реплику, вроде: «А все-таки Миронова – дура и врач совершенно безграмотный! Сидела бы где-нибудь в Горздраве!».
О бабке, жене деда. Бабка шуток не понимала. В блокаду она была начальником санитарной обороны Московского прифронтового района и ночевала в смольнинской келье, пользуясь обкомовским буфетом, в котором можно было покупать на восемь рублей в день чего угодно. Дед в блокаду поднимал из руин военный госпиталь, начальником которого был назначен, и, когда он заболел дистрофией, спас его бабкин паек.