Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман. Часть 3. Алхимическое средство - стр. 1

Уже смеркалось, когда, наконец, раздался телефонный звонок. Тристе закрыл глаза. «Я знаю, что это он, и не хочу брать трубку, а он знает, что я знаю, что это он, он знает, что я не хочу брать трубку, и он знает, что я ее в конце концов возьму…» Он вытянулся на кушетке, заложив руки за голову. Телефонные звонки не раздражали его, напротив, тишина, наступавшие сумерки и редкие гудки настолько завораживали его, что он пролежал минут десять, не думая ни о чем, просто слушая все вокруг. На том конце провода, видимо, действительно знали, как будет вести себя Тристе, телефон не переставал звонить.

Тристе сел на кушетке и взял трубку.

– Трис, – раздался самоуверенный мужской голос. – Сегодня работаем в гриме. И побольше актерской игры. Клиент очень хороший. В десять часов в нашем кафе. И поешь, чтобы у тебя не бурчало в животе, как в прошлый раз. – Трубку повесили.

Тристе тоже положил трубку. На пол. «А то он еще чего-нибудь захочет. А с него хватит и грима, на него приходится тратить столько времени…»

Он подошел к большому зеркалу. В темноте оно отражало лишь силуэт хрупкой фигуры. «Когда-то я был таким», – кивнул Тристе своему отражению. Ногой он нажал на выключатель на полу, зеркало бросило на него сноп лучей, швырнуло ему в глаза измученное, осунувшееся лицо с тонкими нервными чертами. Темные волосы до плеч, длинная шея, тело, принадлежащее не то мальчику, не то женщине – тонкая кость, красивые маленькие кисти рук. Тристе схватился за подбородок и скулу, словно его мучила зубная боль, потом растянул левую часть лица большим пальцем руки и сжал правую щеку – на перекошенной физиономии горела все та же тоска. Он уселся перед зеркалом, открыл коробку с гримом, достал черный лак для ногтей, помаду, тушь. «Сегодня работаем в гриме», – сказал он зеркалу, оно дрогнуло в ответ невеселой усмешкой.

______

Утром, бредя к дому, Тристе мучительно выбирал один из двух вариантов – лечь спать или пойти напиться, но что-то мешало ему остановиться на том или другом – какой-то внутренний зуд, не дававший покоя. Постепенно из утренней мути всплыло спасительное видение – рассвет, лес, укутанный в туман, серебристый ствол дерева… Тристе силился вспомнить, почему эта картинка несла в себе радость освобождения, и скоро он вспомнил: прорезающее осеннюю сырость солнце и легко покачивающиеся ботинки отца у него над головой, а за спиной – бессильная брань мачехи.

Тристе вернулся к себе, вымылся и переоделся, вышел из дома с твердым намерением уехать на поезде из города, сойти утром на своей маленькой станции и зайти вглубь леса… На вокзале он взял билет и вошел в зал ожидания, но что-то гнало его, он не мог усидеть на месте и неприкаянно бродил вдоль рядов кресел, заглядывал в лица пассажиров, словно ища ответа на свой вопрос о том, что спасет его.

В конце концов, он устало опустился в кресло, но, едва взглянув вправо, вдруг тихо сполз на пол и на коленях подполз к соседнему. Чудесный ребенок спал здесь совсем один и так безмятежно, что Тристе показалось, что весь зал внезапно притих, опустел. Тристе слышал легкое спокойное дыхание. Голова девочки свесилась на бок, руки безвольно лежали на подлокотниках, одна нога примостилась на чьем-то чемодане, другая в маленьком ботинке с развязанными шнурками жалобно повисла над зеркальным полом… Тристе стоял над ней, растерянно вглядываясь в ее лицо, и в этом лице было все – весь смысл мира. Неслышно и гибко поднявшись, Тристе оглянулся по сторонам, осторожно просунул одну руку под колени ребенка, другую под плечи, и крепко прижав девочку к животу побежал к выходу. Кто-то крикнул ему вслед, но он не останавливался и не оглядывался. Вскоре он был у дома.

Девочка проснулась и заплакала. Тристе покачал ее на коленях, повторяя:

– Тише, тише, не бойся, не бойся…

– Зачем ты украл меня? Ты убьешь меня?

– Нет! Я сделаю для тебя все, что ты хочешь!

– Почему? – она удивленно смотрела ему в лицо, отстранилась, отошла от него.