Обречённый странник - стр. 1

Возвращался в Тобольск Иван Зубарев, что называется, без гроша в кармане. Обкорнала, обмишурила, обчистила Москва-матушка сибирского ходока по сенатским коридорам, словно лихой человек в темном лесу запоздалого путника. И не тайком или там ножик вострый к горлу приставя, а средь бела дня, открыто, принародно, без всяческого стыда и стеснения вытряхнула столичная жизнь все до последнего медяка, выщелкнула и сплюнула пустую скорлупку на родную сторону обратно ту деньгу зарабатывать. Чтоб сызнова вернуться в нее, в Москву, с полными карманами, а убраться восвояси голью перекатной…

Случайно встретил Зубарев на кривой московской улочке мужика-возчика из хохлов, что нещадно бранился, прилаживая отлетевшее тележное колесо, которое он никак не мог один приспособить на место. Телега стояла, плотно нагруженная рогожными кулями, сквозь которые белесо искрились кристаллики соли. Мужик оказался чумаком, что нанялись с такими же хохлами, как и он сам, свезти с Москвы в Казань три сотни пудов соли, да малость загулял в Москве, потерял своих спутников, а тут еще и колесо…

Иван помог тому разгрузить телегу, одели сообща колесо, сложили кули обратно, разговорились. Тогда Василь, так звали того хохла, и предложил ему ехать вместе, пусть неспешно, но все одно с каждой верстой ближе к дому. Иван, недолго думая, согласился и отмахал рядом с телегой аж до самой Казани. Там Василь нашел своих земляков, которые уже и не чаяли, что сыщется их товарищ. Как раз грянули затяжные дожди, и Ивану пришлось искать других попутчиков. Так от города к городу, от села к селу каликой перехожим он брел вслед за возами с кожами, зерном, пенькой, холстами и прочими торговыми грузами, перевозимыми по всей России, прижимая к груди зашитую в чистую тряпицу драгоценную бумагу, выданную ему в Московском Сенате.

Уже за Уралом неожиданно ударили первые морозы, и Иван, ночуя, как это часто ему случалось, в стогу, однажды выбрался утром из него, громко щелкая зубами и охлопывая себя изо всех сил по груди, бокам, животу, быстрехонько натянул сапоги и рванул дробной рысью по увядшей, тронутой куржаком стерне, ухая на бегу, размахивая руками, словно на него набросился целый рой лесных ос. Издали он увидел трех верховых, остановившихся у края дороги и внимательно вглядывающихся в его сторону. По одежде признал в них казаков и побежал быстрее, в надежде встретить кого-то из знакомых. Так оно и вышло – то были мужики из Тюмени, служившие под началом его крестного, полковника Угрюмова. Иван взобрался на круп лошади одного из них, и так, по переменке, они доставили его прямо к дому полковника.

– Вовремя поспел, Ванюша, – сумрачно вздохнул тот, когда они расцеловались, и провел едва стоящего на ногах гостя в большую светлую горницу, стены которой были увешаны всеми видами оружия.

– Думал, в Москве, будь она трижды неладна, так и останусь, – в изнеможении опускаясь на лавку, выдохнул Иван.

– Пойду, велю коляску свою заложить, – Угрюмов направился к двери, – поспеть бы… Как перекусишь, сразу и едем.

– Куда едем? – удивился Иван. – Дай мне хоть пару деньков в себя прийти.

– Как? Ты разве не знаешь? – в свою очередь удивился полковник. – Не дошла до тебя моя весточка?

– Что за весточка?

– С купцом одним отправлял… – остановился у самого порога Угрюмов. – Отец твой сильно плох. Ехать надо.

– Батюшка заболел? – раскрыл рот от удивления Иван. – Да он сроду ничем не хворал. Как же так?

– А вот так, годики, годики наши свое берут, – махнул рукой Иван Дмитриевич и вышел.

Как только Иван чуть перекусил, они выехали, несмотря на позднее время и самую отвратительную дорогу, которая только бывает в сибирских краях в это время года. Их вез денщик полковника, такой же, как и он, старый казак с вислыми усами, глубокими морщинами на впалых, слегка смуглых щеках. Сам Угрюмов почти всю дорогу молчал, лишь изредка, вспоминая о чем-то своем, хмыкал, качал головой да вздыхал. Ночевали у знакомых Дмитрия Павловича в небольшой деревушке с десяток домов, стоящей на самом тракте, и, чуть поспав, накормив коней, затемно отправились дальше.