Noli Me Tangere (Не трожь меня) - стр. 7
– Какая песня? Я ничего не пела, – ответила она монотонно, словно заучив эту фразу наизусть.
Он сорвал капельницу, не обращая внимания на острую боль в руке. Холодный, гладкий линолеум коснулся его коленей. Ноги подкашивались, но он упорно двигался к окну, к свету.
В окно стучали – не ветер, а чьи-то нетерпеливые пальцы. Четкие, ритмичные удары, словно отбивающие знакомый такт.
За стеклом, в зыбком свете уличного фонаря, стояла она. Алиса. Бледная, призрачная, словно сотканная из лунного света. Её губы шевелились, формируя беззвучные слова, которые он почему-то отчётливо услышал: «Найди меня». И в этот момент Макс понял, что это не просто галлюцинация, вызванная лекарствами. Это зов. И он должен ответить.
Макс ударил кулаком по стеклу. Оно должно было разбиться – он бил изо всех сил, вкладывая в удар всю свою отчаянную надежду. Но стекло лишь дрогнуло, издав глухой, жалобный стон, и осталось невредимым, словно насмехаясь над его беспомощностью. Закалённое, проклятое стекло.
Когда в палату, словно всполошённые муравьи, ворвались врачи и санитары, на подоконнике, словно осколок разбитой реальности, лежала единственная улика – мокрая роза с поникшей головкой. Её острые, как иглы, шипы оставляли на идеально гладком пластике кровавые следы, причудливо извиваясь, как чернильные потёки на чистом листе бумаги, испортившем его своей нежданной трагедией. Макс почувствовал, как холодный, бездушный больничный линолеум неприятно впивается в его босые ступни, словно пытаясь приземлить его, вернуть в рамки этой серой, стерильной реальности. Санитары – двое мужчин с потрёпанными лицами ночных сменщиков, на которых навеки отпечатались тени бессонных часов и чужих страданий, – впились пальцами в его плечи, грубо сдавливая кости, но он вырвался с яростью загнанного зверя, готового на всё, лишь бы доказать свою правоту. Шипы розы, словно живые, мстительно вонзились в ладонь, и тёплая густая кровь медленно потекла по запястью, оставляя на коже алые дорожки, похожие на тонкие трещины в хрупкой фарфоровой чашке, грозящие разрушить её целостность.
– Вы не понимаете! Она была здесь! – его голос сорвался на хрип, полный отчаяния и бессилия, эхом отражаясь от холодных кафельных стен пустого коридора. Эхо, словно насмехаясь, повторяло последнее слово снова и снова, пока не растворилось в мерцающем, неестественном свете люминесцентных ламп, которые, казалось, вытягивали из окружающего пространства последние остатки тепла и надежды.
Медсестра – та самая, что иногда напевала его любимую песню, ту, что пела ему… она стояла неподвижно, скрестив руки на груди, и наблюдала за ним с отстранённым профессиональным интересом. Её белоснежный халат казался неестественно ярким в этом полумраке, словно маяк в тумане безумия. Когда она заговорила, её бледно-голубые глаза – холодные, как ледники, в которых навеки застыло время, – ни разу не моргнули. «Вам нельзя вставать. У вас перелом двух рёбер и сотрясение мозга. – Её голос звучал спокойно, ровно, даже ласково, но в нём отчётливо слышалась усталость человека, который слишком часто видит боль, страх и отчаяние, становясь невольным свидетелем чужих трагедий.