Ночной театр - стр. 7

– Смотрите! – крикнул кто-то.

Он поднял глаза и увидел, как чиновник пробирается сквозь толпу во дворе. Хирург приставил ладони рупором ко рту и крикнул ему вслед:

– В следующий раз не надо вакцины, принесите нам воды из Ганга!

Куртка-сафари припустила прочь.

Если бы на том все и закончилось. Но нет: еще предстояло разобраться с заполонившими взгорок женщинами и их отпрысками.

В коридоре муж аптекаря, точно регулировщик, выстраивал собравшихся в очередь и направлял кого к хирургу, кого к своей жене.

Хирург выдавил две розовые капли на язык малышке. Та закашлялась, разревелась, на губах закипела розовая слюна, мать подхватила девочку, погладила по спине.

– Готово. Следующий.

– Спасибо вам, доктор-сагиб. Благословите мою дочь.

– Проходите, проходите. Следующий. Я вам не священник. Пациенты ждут.

Молодая мать, сама еще совсем девочка, ушла, а на ее место встала другая, похожая на нее как сестра-близнец. Эта привела трехлетнего сына в оборванной коричневой рубашонке. Мальчишка хныкал, тер глаза.

– Глазки щипет.

– Что поделать, потерпи, – мать удерживала его, чтобы стоял спокойно. – Сейчас примешь лекарство, и пойдем.

– Щипет. Глазки болят.

– Сагиб ждет, сынок. – Она попыталась раскрыть сыну ротик, но мальчишка вертелся, мотал головой.

Хирург стиснул зубы. Что они о себе возомнили? Хотят прививаться, пусть прививаются, а нет, так скатертью дорога, ему все равно. Они же понятия не имеют ни о его квалификации, ни о навыках. Он даже обрадовался, что формалин ест глаза им и их соплякам: пусть знают, что он хирург, а не какой-нибудь там коновал. Пусть им хоть совсем глаза выест.

Матери с детьми тянулись нескончаемой вереницей, хирург принимал их молча. День клонился к вечеру, и толпа во дворе лечебницы редела.

Когда ушли последние пациенты, формалиновая вонь выжала все слезы до конца и испарилась, хирург плюхнулся в кресло. Солнце, точно мешок с кровью, распоротый горизонтом, пятнало приземистые кирпичные домишки. Насколько хватало глаз, тянулась пересохшая земля в сыпи пожелтевших сорняков.

Эти деревенские виды выдавливали из него жизнь. Его вдруг охватила жгучая ненависть ко всему – и к пыли, густо покрывавшей землю, и к белым, точно кости, деревьям, с нелепым упорством цеплявшимся за небо, даже к бродячим псам, ковылявшим от порога к порогу в поисках мясных обрезков. Если бы все это исчезло, мир стал бы намного лучше.

Он запустил пальцы в волосы – те немногие, что остались; на лачугах вдали гасло солнце, на угрюмую деревню дегтем сочился мрак. «Больше никогда, – зевнул хирург. – Никогда». Отныне он не потратит на это место ни пайсы