Ночь - стр. 31
Сначала вошел аромат – старомодный и изысканный (сейчас таких духов уже не делают), тропический и немного душно-сладкий. И только за ароматом – женщина. Вошла, обстреляла взглядом гостиную с таким же профессионализмом, что и Шахтер, сделала неуловимое движение вглубь, в сторону спальни, но я с печально-извиняющимся лицом дернул плечом: мол, там я не принимаю.
Она считала этот знак очень точно и уселась на табурет. Выбеленные волосы. Одета богато, но немного более ярко, чем это принято в Грушевке. Отличительной особенностью одежды было и то, что все ее составляющие очень легко, буквально одним движением, снимались. Вот и сейчас. Усевшись, она провела пальцами от шеи до живота, и ее шубейка расстегнулась, из-под нее выглянул меховой воротник, под которым мелькнула оголенная ключица.
Все это происходило в молчании. Я ждал, когда она назовет себя, она ждала момента, чтобы назвать себя наиболее эффектно.
Отдельно нужно сказать про Герду. Собаченция наблюдала за гостьей с внимательным и чуть-чуть ироничным выражением на морде. Никакого презрения. Никакой агрессии. Значит, можно не напрягаться.
Моя визитерша была немолода. Моя визитерша была очень красива. Как описать ее красоту? Был в моей жизни эпизод, когда я должен был одну за другой проглатывать книги современной белорусской прозы, поскольку подрядился срочно собрать коллекцию для одного очень серьезного заказчика. В этих книжках я все время натыкался на эротические сцены. Литераторы, перебивая друг друга, нахваливали внешние данные женщин, на которых собирались залезть их герои. На второй дюжине сборников и романов описание женской красоты слилось в моей голове в гудящий улей. Прилагательные повторялись из текста в текст, губы, груди, икры склеились в один большой эролаш. Современная проза гудела ровно и нейтрально, как двигатель автобуса, который везет американских детей в школу. И вот, чтобы отдохнуть от титек и простыней, я открыл классическое произведение прошлого века – «Колосья под серпом твоим» Владимира Короткевича.
И на первой же странице впился глазами в настолько красноречивое описание красоты, что все прочитанное до этого померкло. Правда, мастер описывал не женщину. А дерево. Грушу в цвету.
«Эта груша цвела последний год.
Все ветви ее до последнего прутика были усыпаны пышным бело-розовым цветом. Она кипела, млела, утопала в роскоши пчелиного звона. И была она так могуча и свежа, так неистово спорили в ее розовом рое пчелы, что, казалось, не будет ей извода и не будет конца. И все же приближались ее последние дни».