Но кто мы и откуда. Ненаписанный роман - стр. 49
Черная гривка-шапочка еврейских волос над голым – до пояса – маленьким полненьким телом. И как снималась – скатывалась – в наклоне – с повисшими – так трогательно болтающимися в голубом искристом воздухе – нежными розовыми мешочками-грудками – матовая шкурка чулка с крошечной ножки – с соблазнительно шевелящимися влажными пальчиками. Оттиск металлической застежки на розовой коже бедра. Вечно-прелестные слова: не надо, я сама. Ну подожди, подожди. Я сама. Не торопись. Какой ты смешной.
Ох, какой же я был смешной!
И всё же! Я или Сашка?
Мы вместе с ней поступали на сценарный. Ее не приняли. А если бы приняли и мы бы вместе учились? Ничего того, что сейчас, – не было бы?
Опять же к вопросу о предопределении и зависимости судьбы.
Ранний сексуальный успех, ранняя сексуальная катастрофа или раннее сексуальное равнодушие – это как три надписи на камне при развилке дорог, уводящих в будущее твоей жизни и твоего характера.
Вспомнил вдруг плохо одетого возбужденного мальчика, ходившего в институт с одной только книгой под мышкой, но так, чтобы это было заметно, – “Пролегоменами” Канта. Тот мальчик был – я. А “Пролегомены” я так никогда и не прочитал. Все времени не было. Да и скучно.
Это было в то далекое время, когда я изо всех сил старался выглядеть умнее, чем был на самом деле. Впрочем, некоторые рудименты этого сохранились до сих пор. И по-прежнему мне это стоит труда.
Каждый живет еще и для того, чтобы стать частью чьих-то воспоминаний.
“Интересно, я существую в чьих-то воспоминаниях?” – писал я в 1982 году. Существую, оказывается. В Мамонтовке, на празднике у замечательного фотографа Миколы Гнисюка, выпускник ВГИКа моего года, художник, вспоминал, как в 1961 году он шел с кем-то – видимо, из моих знакомых студентов – по Гагаринскому переулку, тогда улице Рылеева. И я вроде бы бежал навстречу с криком: “Хемингуэй умер!” Не знаю, насколько это точная картинка, но нечто подобное вспомнилось и мне.
Надо еще знать, кем тогда для нас был Хемингуэй!
– Великий Пан умер!
Это было в те времена, когда “Фиесту” мы любили больше, чем “Прощай, оружие”.
Никогда не мог определить, кто же мой самый любимый писатель. Они все мои самые любимые. И я совершенно убежден, что они все – французы, англичане, русские, американцы, евреи, немцы – независимо от времени их существования, веры или неверия, независимо от того, кто из них плохой или хороший человек, – некоторые, может быть, даже воры и сумасшедшие, наркоманы и самоубийцы, даже отлученные от церкви, – они все в раю.
Куба, Гавана, 88-й. Прилетаем на фестиваль вместе с Галей Долматовской и Сашей Кайдановским. Дом Хемингуэя. Кабинет. Мебель. Книги. Чучела. Ружья. Фотографии. Спальня. Сортир с “библиотекой”. Могилы собак. Чувство необычайной растроганности. Деревня, где как бы жил Сьенфуэгос. Синяя лагуна, бедная яхта, такие же старики, такие же мальчишки. И сразу же, конечно, в памяти – Гена. Шпаликов. Кто бы мог подумать тогда, когда мы смеялись и подражали, что я буду через окно рассматривать дом Хемингуэя. И почему я, а не он?