Нежный театр - стр. 48

Другая дорога без усилий сама надвинулась на нас.

Кто-то включил снег. Он сгустился почти мгновенно, как не бывает – секунд за пять. Спокойная кисея заслоняла от меня немилую даль, темный гиблый лес и все, что случилось со мной и моим отцом в этих местах. Когда-то. Бесконечно давно. И только час назад.

Я остался наедине с полотняным снегопадом. Крупные уродливые снежинки залепляли ветровое стекло, и хилые дворники моей развалюхи не успевали робко отмахиваться от стихии. Как я не замечал эти детские жесты. Я вглядывался в ленту шоссе через мутные скрипучие разводы. Все предстало мне уплотнившимся, в полной разреженности моих мыслей, несущественности желаний и неисполненности возможностей. Я показался самому себе тотальным недостатком. Дорога, вползающая в меня превосходила самое себя, я ее съедал. Я насыщался до предела.

«Пора смежить глаза», – сказал я себе. Я почувствовал удивительную ровность всего, что было во вне и внутри меня.

– Щас завалит, ну, прям как могилу, – трезво сообщила жена.

Она не случайно сказала про могилу, что-то почуяла, переняла некое качество, давно обуревавшее меня. Ведь я глубоко в себе оплакивал все, что тогда произошло со мной, я ничего не мог делать иного, мое бессмысленное пропащее прошлое было достойно только пустого сожаления.

Я рулил и плакал, но другим способом: в себя – в свое горло, в желудок, в кишки. Наверно, трусы мои промокли.

Я хотел незаметно выехать на встречную полосу и порешить сразу – и ее и себя. Но она напряглась и, взметнувшись быстрой искрой, перехватила руль. И, остервенело выкручивая невиноватую дугу, держала мертвой хваткой, пока мы тихо не сползли в неглубокий кювет.

– Тормоз, тормози, щас… – шипела она…

И у меня не было сил даже пожелать ее побороть.

Мы тащились целый бесконечно серый день, ставший серым вечером и такой же серой ночью. От медленного снега было светло. А, может быть, мы стояли, так как заснеженный пейзаж совершенно не менялся, только едва серел.

Самые тоскливые окончания прилагательных, как известно, – дактилические.

Ими обсажены по краям русские раздолбанные,

тоскливые,

заснеженные,

неухоженные,

ужасающие

дороги.

Это была не дорога, а некая точка, имеющая протяжение, когда ничего не меняется кроме осознания бесполезности и бесконечности всего – моего кошмара, всеобщей тоски, убожества сидящей рядом тетки и неисправимости всего, во что я вляпался с самого рождения.

Я увидел, что больше ничего не укрупнится и не уменьшится.

Прилагать усилия было не к чему.

Это был конец.

Осталось дело за малым.

У придорожных базарчиков, все оглядываясь, чтоб я не уехал один, жена с опаской выскакивала из машины, не хлобыстнув против обычного дверцей. Я не слушал ее россказни, как она «еще взяла» у одной придорожной торговки два ведра картошки, через пятьдесят километров у другого оснеженного мужика туесок поздних грибов (подснежиновиков?), и, не помню где и у кого, – две трехлитровых банки брусники. Она неустанно говорила со мной, так как впервые испугалась чего-то происходящего во мне.