Нежные и надломленные - стр. 28

Мы ехали по шоссе, и я впервые вдруг увидела Россию. Я так давно нигде не бывала… Я увидела заросшие кустом поля, разрушенные заводы и фермы, покинутые дома, будто война прошла. Фашист проклятый столько не сделал, сколько сделал Перестройка. Советский безбожный народ сам себя порушил, свои заводы, поля и жилища, своими же руками под взглядом какой-то зарубежной крысы, объяснившей, что мы все недолюди пред их западными великими достижениями.

И монастырь был разрушенный то ли большевиками, то ли хрущёвской задорной богоборческой оттепелью, учившей людей петь и смеяться свободно, но с прицелом на коммунизм.

Я вдруг почуяла себя такой овцой павшей, такой трепетной овцой пред Очами Божьими, так вся дрожала от изумления и священного трепета, «страха Божьего», стоя в восстанавливающемся обгорелом храме с полами, наспех покрытыми линолеумом. Монахи поразили меня. Это были лучшие люди земли, теин в чаю, соль. В них не было ни суеты душевной, ни вихляний, ни раздрызганности и сомнений. В них не было истерики, ни страха смерти, изъязвляющего и искривляющего душу атеиста, ни гамлетовского «быть или не быть». Это были русские мужики, пронизанные солнечной энергией вертикали и неба, это была радостная мужская сталь. Они скинули с себя, как собаки скидывают, линялую грязную шерсть, или как голуби скидывают старые грязные перья, – всякую земную суетную дребедень, они остались как голые чистые соколы. Пред их выкристаллизованной до платины веры было неудобно за свои страстишки, попытки устроения своей биологической массы по-уютному. Но кто-то же должен продолжать дело жизни. Чтобы Богу-Творцу было, с какими своими творениями играть и наслаждаться ими, без продолжения жизни ведь скука настанет для Творца. Я же пою хвалу творениям Господа как могу – не молитвой и постом, но радуясь линиям, цвету, гармонии формам, красоте, объясняя другим про красоту. Бог-Творец должен же радоваться, когда благо и краса пронизывают созданную Им Вселенную, и люди сами становятся проводниками красивого, подчёркивая его и создавая его, улавливая гармонии чистой радости и передавая их другим. Я не понимала слова Иоанна Кронштадтского о том, что «да зачем все эти театрики, водевильчики, оперы, музычка, картины и беллетристика! Срам один и отвод народа от Господа». Суров был батюшка. Не всем же дано соколами быть, надо и воробушкам как-то к вере приходить и как-то по мелким силам своим радоваться творениям Божиим чрез их красоту… Красота же тоже к Богу ведёт!

Я не роптала и ничего не просила. Просто трепетала в храме, как никогда ещё не трепетала. Старец-монах вдруг высмотрел меня в толпе прихожан своими молодыми, смеющимися, светящимися солнцем и небом глазами. Он сказал другому монаху: «Какая импозантная паломница!», и он с чувством радости благословил меня, и я в первый раз в жизни поцеловала человеку руку. И сломала в себе гордынного своего демона, который вспух, когда я росла на фильмах, в которых одичавшие люди коряво писали «мы не рабы, рабы не мы». Мне так понравилось поклониться старцу, склонить свою голову в женском платке к его руке, прижаться на миг губами к его горячей, сухой, похожей на ветвь старого дерева руке. Я бы и ноги ему поцеловала. Кто была я, и кто был он!