Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - стр. 38

Формирование локальных и нишевых режимов публичности, основанных на успешной институционализации критики, дискуссий или других форм свободной рефлексии и интеграции жизненного мира (городские газеты, клубы, цирк, общественные союзы, художественные выставки), как правило, прекращается или замедляется под внешним воздействием больших циклов трансформации господствующего режима публичности в стране. Тогда как в официальной политической сфере гласность и дебаты регулярно становятся инструментом смены и реформы существующих институтов в России, но не основой новых работающих институтов. Гласность помогает сменить политический курс и обновить институты, но не помогает поддерживать их после смены. Мы рискнем предположить, что здесь как раз сказывается практическая слабость навыков публичных дебатов.

В силу пестроты исторической ткани и отсутствия готового аналитического аппарата авторы нашего сборника отказались от попыток наложения на историю режимов публичности готовой общей схемы развития в пользу углубленного рассмотрения отдельных кейсов. Полученная мозаичная картина противоречит не только механическим «прогрессистским» ожиданиям, но и представлению о перманентной и культурно (экономически, социально или как-то еще) обусловленной репрессивности российской истории. Отечественная история поражает не столько безнадежным однообразием монологической власти, сколько пестрой вереницей режимов, где чередуются самые разные формы свободной полемики, творческой свободы, автономии и экспериментов, пропаганды, жесткого контроля, унижения или изуверской жестокости и насилия в отношении как оппозиции, так и власти.

В свое время О. Хархордин сделал сильное утверждение о неспособности современных россиян создавать «интересные» для самих себя публичные институты и переходить от «дружеского общения» к публичному действию, дополнив его указанием на возможную положительную динамику этой (не)способности[90]. Коллективный анализ синдрома публичной немоты углубил эту исследовательскую и нормативную перспективу, которая, взятая сама по себе, рискует завести нас в тупик. Мы предлагаем сделать следующие два шага, расширяя общее пространство интеллектуального маневра. Первый шаг заключается в том, чтобы рассмотреть практики слабых публик и многообразие режимов публичности, что по-своему постарались сделать авторы настоящего сборника, приняв их несовершенство и при этом видя в них ценность. На втором шаге мы можем спросить, опираясь на исторические и современные исследования публичности: если к публичному дебату не было и нет способности, почему в последние несколько столетий руководители страны от Екатерины Великой до Михаила Горбачева готовы на свой риск и страх воссоздавать публичные институты? Если не получается обсуждать и о чем-либо договориться, почему каждые двадцать-тридцать лет делается новая ставка на гласность и дебаты? Очевидно, помимо факторов, сдерживающих институционализацию механизмов публичного обсуждения и гражданского участия, мы можем обратить внимание и на структурные, долгосрочные факторы (мы уверены, что хорошо известный механизм карго-культа может объяснить лишь часть этой реальности), которые так настойчиво стимулируют отечественных политических лидеров и наше общество забыть о неудачах и снова сделать оптимистическую ставку на бóльшую публичность политики и управления. Мы убеждены, что научная рефлексия неудач и успехов, образцами которой служат предшествующие коллективные работы коллег, – это оптимальный формат, в котором социогуманитарное знание может внести свой вклад в общее дело.