Неразменный рубль - стр. 5
В двухкомнатный номер набилось человек двадцать, на столике возле холодильника не умещались бутылки и пивные банки. Икры и крабов, конечно, не было, но колбаску покрошили сырокопченую, и кореечку свиную нарезали, и балычок осетровый – правда, холодного копчения.
– Москву вашу скоро переименуют, слыхали? – спросил Латышев, хлебнув «Жигулевского» из банки.
– Как это «переименуют»? – вытаращилась на него Кристина. – С ума сошел?
– Серьезно, – усмехнулся Латышев. – В Константинополь.
– Не, не может быть, – скептически покачал головой Виталик.
– Почему именно в Константинополь? – Кристина сделала умное лицо.
– Как почему? Третий Рим. А чтобы отличать ее от настоящего Константинополя, добавят «Усть»3.
Виталик заржал и, отсмеявшись, побежал рассказывать новый анекдот в соседнюю комнату, где играл магнитофон.
– Дай пивка хлебнуть, – попросила Кристина и потянулась к банке «Хейнекен».
– Может, тебе еще жвачки дать пожевать? – Латышев отодвинул банку в сторону. – Пойдем лучше покурим.
– У тебя есть?
– «Мальборо», но совковое, – Латышев не сомневался, что эта девочка отличит настоящие «Мальборо» от подделки.
Перед выходом на лоджию он допил «Жигулевское» и, смяв банку в руке, кинул ее в мусорку, стоявшую под столом.
– Зачем смял? Мы их уборщице отдаем, у нее сын собирает, – Кристина засмеялась нежным, переливчатым смехом. Совсем не злым, но смех этот задел больней прямого оскорбления, и Латышев похолодел: быть сыном посудомойки ничуть не лучше, чем сыном уборщицы.
– Я их тоже собираю, – с вызовом ответил он Кристине. – Но «Хейнекен» у меня уже есть.
В «Айвазовском» было не так отвратительно душно, как в поселке: снизу на лоджию поднимались пряные запахи моря и южной зелени, а не выхлопных газов и оплавленного за день асфальта. И все равно: и пахло тут не так, как в Геленджике, и цикады не скрипели, и земля под ногами была другая, и в горах росли совсем не те деревья.
– Смотри, на горе огонек горит, – Кристина показала на спину каменного медведя, выступавшую из-за мыса.
– Это кто-то богиню Деву вызывает, – раздался голос от балконной двери, и Латышев поморщился – он рассчитывал побыть с Кристиной вдвоем.
Та оглянулась.
– Какую богиню Деву?
– На горе раньше было святилище главной таврской богини. – У перил остановился парнишка в сером отглаженном костюме. – Никто не знает, как ее называли тавры, а греки называли ее Парфенос, то есть просто «девушка». Кстати, и Фрунзенское до войны Партенитом называлось. По представлениям тавров, Дева была богиней-матерью, что-то вроде Кали или Астарты, но греки почитали ее как Ифигению, жрицу Артемиды.