Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов - стр. 15
2.
… В Шахтах живет много женщин. Они тянут этот поселок, застывший в безвременьи, в тоскливом ожидании никогда не случившегося открытия местного металлургического завода. Тот остановился в год моего приезда сюда, в середине девяностых, и все, кто на нём работали, мужчины и женщины, ушли в вынужденный отпуск без содержания. Кто был посообразительнее и легче на подъем, уехал сразу, остальные остались ждать – и наблюдать, как медленно разрушается поселок, завод и их собственная, отложенная «на завтра» жизнь. И женщины первыми стали выходить из этой комы ожидания, обустраивать дома и квартиры, сажать картошку, заводить живность – коз, кроликов… Всё, что я видел в Шахтах живого и оптимистичного, имело женский род. Мужики больше пили, между запоями хмуро делая свою мужскую работу по хозяйству, нехотя искали временный заработок, чтобы на кусок хлеба и на бутылку, а женщины жили, уже понимая, что они здесь надолго. Работали, где могли, копались в огородах, рожали детей. И шли в церковь. Они, и еще дети, стали моими первыми прихожанами.
В тот, первый мой год в Шахтах, когда местный Дом культуры, выстроенный в конце сороковых, огромный сталинский дворец с барельефами облупившихся флагов вокруг заботливо подкрашенных серпа и молота над огромными воротами входа, сдал нам в аренду здоровенную комнату на первом этаже, мы собирали по воскресеньям, после богослужений, двадцать – тридцать детей. Эта «воскресная школа» гудела, как улей, когда мы устраивали игры или репетировали сценки к праздникам.
Из всего досуга в поселке тогда остались несколько вялых школьных кружков, в ДК тлела взрослая самодеятельность, да угрюмый мужик, которого все звали просто Вовой, вырезал из дерева разные фигурки. Иногда я заглядывал к нему в мастерскую, благо она была по соседству, пил крепкий чай вприкуску с рафинадом и ароматом сосны и кедра, и рассматривал его творения, расставленные по полкам. Вова любил вырезать фигурки людей – монахов, рыцарей, принцесс. Сейчас-то я понимаю, что это была такая разновидность побега от действительности, а тогда меня просто поражала его способность из заготовки за десяток-другой минут сделать проглядывающую из дерева фигуру человечка, это напоминало волшебство. Казалось, сейчас дернется складка деревянного платья, и человечек завопит из непрорезанной еще плоти: «Эй, давай быстрее! Ну чего ты там возишься!»
Жил Вова в Тупике, деревне, что находилась километрах в шести от Шахт, не очень далеко от вскрытого захоронения-кромлеха. Деревня получила свое странное название оттого, что в сорок первом, когда началась война, тут остановилось строительство железнодорожных путей, тянущихся от Красноярска через Сыры в сторону угольных разрезов, где нынче Абалаково. После войны дорогу продолжили тянуть, а «тупиковое» название у деревни осталось. На окраине деревни, в бараках у разъезда, на перекрестке железной дороги и трассы, где жили железнодорожники, он и обитал, соседствовал еще с тремя семьями, и в Шахты приходил пешком, через день, на местную котельную, где работал истопником. А в остальные дни, после обеда, приходил в свою мастерскую, в ДК. Детей в его кружке было мало, потому как характер у Вовы был тяжелый, как и его рука, а еще он был глух, как пень, говорили, что это последствия какого-то детского заболевания. Поэтому Вова в разговоры вступал редко, и не всегда понятно, и надо было очень любить резать по дереву, чтобы прийти к нему на занятия. Впрочем, Вову малое число детей вполне устраивало, он раздавал им задания на листочках, резачки и заготовки, а сам устраивался у своего верстака и тоже резал, иногда бросая взгляды на свою паству.