Небо над нами - стр. 4

После рукоположения меня направили в небольшой храм в посёлке Александровка, что в полусотне километров от Ярославля. Первые восемь лет прослужил там дьяконом, а затем получил собственный приходик в другом селе – Валентиновке. К тому моменту у меня уже была семья – жена и маленький сын.

Казалось бы, жизнь вошла в накатанную колею. Но тут-то и начались проблемы. В первую очередь – материальные. Существует легенда, что священники получают какие-то немыслимые деньги, но на деле наше жалованье зависит от обеспеченности паствы. В Александровке приход был богатый – в посёлке располагался большой кирпичный завод. Работали магазины, имелась своя поликлиника, регулярно ходил транспорт. В Валентиновке же едва дышал на ладан нищий колхозик. Кое-кто из местных батрачил в нём за гроши, кто-то устраивался в соседнее Димитрово на овощебазу. Остальные же кто во что горазд: огороды копали, ремонтом мелким промышляли. Главное же – пили. И хорошо бы хоть водку хлестали, но на неё денег не доставало, и тащили в рот всё, что горело – денатурат, самогон, боярышник… Травились, конечно, нещадно, ей-Богу, война меньше народу выкосила. Понятно, что и служба там была совсем скудненькая. Крестины редко, на похоронах почти ничего не заработаешь, да и народ оказался не набожный, стороной храм обходил. Прогрессисты наши из телевизора часто повторяют, что бедные – главные прихожане церкви. Но бедность бедностью, а нищета – совсем другое дело. Сидя на шести тысячах рублей в месяц, да с супругом-алкоголиком, да с оборванными детками уж не о вере думаешь, а о том, чтобы облик человеческий не потерять. Мы с женой под стать пастве едва сводили концы с концами – если бы кур своих не развели да огородик кой-какой не вскопали, то, наверное, впрок бы и по миру идти. Что-то выгадать на одежонку себе и сынишке разве что под Пасху получалось. Жена терпела-терпела, да, наконец, устала – забрала ребёнка и уехала к родителям в Саратов.

Одному мне зажилось тяжко. То хандришь, то отчаиваешься, то тоскуешь по прошлому, а главное – в вере сомневаться начинаешь. Бывало, только задумаешься о Боге, и тут же мысль: за что Он меня оставил? За что отнял семью, обрёк на нищету, лишил будущего? Да и есть ли Он, всемогущий и любящий, вообще? Я упивался обидой, наслаждался ей, каждый раз замечая с каким-то едким сладострастием, что чем она сильнее, тем меньше становится во мне вера. Особенно мутило от того, что, одной рукой отталкивая религию, другой я вынужден был держаться за неё, поскольку от неё зависели мои быт, хлеб, крыша над головой. Выполнять же обряды и прочие обязанности, не веря совсем, было бы не то что невозможно, но как-то морально изнурительно. А я уже был так истощён, что не мог принять этого нового бремени.