Не пойман – не тень - стр. 15

Вдохнул ночной воздух, глубокий, свежий, размывающий остатки металлического запаха, въевшегося в кожу.

Губы медленно изогнулись в едва заметной улыбке, той самой, что не выражала радости, не скрывала сожаления, не выдавала эмоций, а была лишь естественным продолжением мысли, спокойного осознания своей неоспоримой власти над жизнью и смертью. Этот момент был чист, лишённый суеты и лишних движений, словно сам мир на секунду признал моё право быть выше, решать, стирать существование так же легко, как человек стирает мелкую ошибку на бумаге.

Это было правильно. Всё шло так, как должно было идти. Город по-прежнему оставался безразличным, пустым, глухим, безучастным к тому, что только что произошло. Всё здесь было создано для одиночества.

В этом безразличии города, в его холодной, безмолвной ночи было нечто совершенное, лишённое эмоций, но наделённое абсолютной ясностью. Всё вокруг подчёркивало одиночество, его неизменность, его закономерность. Здесь никто не ждал меня, никто не вспоминал, никто даже не догадывался, что только что произошло. И именно в этом заключалась истинная свобода.

Мир не изменился.

Растворяясь в темноте, я чувствовал, как эта ночь становится продолжением меня, как игра лишь набирает обороты, оставляя за собой всё меньше сомнений и всё больше азарта. Здесь, среди пустых улиц, среди безликих зданий, было лишь одно неоспоримое ощущение – голод, который ещё не был утолён.

Глава 2

Сквозь плотные шторы едва просачивался приглушённый утренний свет – сероватое зарево, в котором невозможно было разобрать, утро ли уже началось по-настоящему или мир ещё пребывал в неохотном полусне. В спальне, тихой и выверенной до последней детали, царила предутренняя неподвижность – ни один звук не нарушал ровного дыхания женщины, лежащей на правом боку, спиной к мужу, с аккуратно уложенными волосами и безупречным, как всегда, лицом, даже во сне хранившим холодную сдержанность.

Сергей Андреевич Воронин открыл глаза без будильника, как обычно. Его организм давно привык к дисциплине: ни опозданий, ни спонтанностей, ни капризов. Время, как хорошо дрессированная собака, подчинялось его воле. Он не двигался сразу. Несколько минут смотрел на спящую Ольгу – неподвижную, отстранённую, недосягаемую. Её лицо, гладкое и спокойное, больше не вызывало у него желания прикоснуться, разбудить, прошептать что-то нежное. Было в ней теперь что-то статичное, музейное, как в мраморной статуе – восхищающее формой, но не зовущей к жизни.

Он знал каждую родинку на её спине, каждую тонкость изгиба шеи, знал, когда она дышит глубже, а когда только имитирует сон, чтобы не начинать разговор. Знал, как точно она подбирает слова, чтобы не сказать лишнего. И знал, что уже много лет они живут не как муж и жена, а как пара успешных актёров, привычно исполняющих одну и ту же пьесу, в которой давно стерлись эмоции, остались только реплики.