Наират-1. Смерть ничего не решает. - стр. 73

– А от сходь и набери, – вредно сказала старуха, засовывая в печной зев поленце. – К колодцу-та… глядишь, воздухом дыхнешь, голове-та и полегчает.

Права оказалась. Морозный, но по-прежнему смердящий копотью воздух принес облегчение, и даже нарочито прошедший совсем рядом охранник не вызвал раздражения. А ледяная вода утолила жажду. Вот только о грубую веревочную ручку ведра Туран окончательно разодрал пальцы. Вернулся, громко ругаясь, а старуха, укоризненно покачав головой, заметила:

– Глаза хоть и нечистые, но добрые, а вот рот совсем дурной.

И тут же сочувственно поинтересовалась:

– Болит-та?

А когда Туран кивнул – и вправду болело, и впервые за много дней эта боль действительно прояснила голову. Какой же он все-таки недоумок. Старуха, с кряхтеньем поднявшись, куда-то исчезла, а вернулась с деревянной мисочкой, в которой возвышалась горка чего-то буро-желтого.

– Жир. Гусиный-та. На травах. Идь сюда. И в кого ж-та ты такой неуклюд? – Она ловко и совсем не причиняя боли втирала мазь в руки, потом укутывала кусочками мха из корзинки, а поверху и тряпками замотала.

– Спасибо. – Боль утихала, но прежнее туповатое оцепенение, в котором Туран пребывал в последнее время, не возвращалось.

– А вы-та на Бештины вырубки пойдете. – Старуха пальцем сгребла остатки жира, сунув в рот, повозила по зубам, причмокнула, облизываясь.

– Не знаю.

– Туда, туда. Больше ж некуда. Я там-та жила, попрежде, при старом-та господине Бештине. А потом и при сынке евонном. Сынок-та бедовый, оторвень дурноокий, верно люди казали-та, подгуляла Бештиниха, оттого и не по отцовой масти дитятко. И не по норову. А от может оно и так, и не так, но все одно-та, снаследник был. – Приоткрыв заслонку, старуха ловко впихнула пару поленец, похлопала ладонью по печи, проверяя, как разогревается. – Был да сбёг на войну. Был Бештинового роду-та, а стал – злодей безродственный. Отцов дом профукал, и все-та.

Она поставила меж ног очередной чурбанчик и принялась ножом стесывать стружку.

– Ты-та, чужак, гляди – тоже творишь, а не думаешь. Кончишь, как Бештинов сынок, вот-та твоя мамка и наплачется.

– Не смей… – Туран поднялся, сжав кулаки: врезать бы старой ведьме, чтоб заткнулась, не тревожила покой дорогих людей. Живет тут, ничего не видит, кроме стружек своих, жиру гусиного и…

И стало стыдно. Раньше бы за такую малость старуху ударить нипочем бы не подумал. Устал, вымотался. Остервенел.

Этак скоро можно и вторым Ыйрамом заделаться.

– Нету мамки, – зачем-то признался он, чувствуя, как отпускает раздражение.

– А если нету мамки, может оно и лучшей, – продолжала бабка: – Будет с тобой, дурнем, беда – не увидит она, не заплачет. Смерть-та покоем счастливая.