На стороне ребенка - стр. 83

Хорошо было бы, если бы в таких опытах не ставили на этом точку, а снимали бы еще и реакции детей, родителей и учителей после просмотра фильма. Делались интересные попытки в исследовательской службе бывшего O.R.T.F.[106] Снимали человека или группу людей, а через шесть месяцев давали им просмотреть отснятый материал. Пьер Шеффер, возглавлявший эту службу, согласился, чтобы его дочь, профессиональный кинематографист, записала передачу, в ходе которой были бы сопоставлены традиционная и новая школа. Меня пригласили на круглый стол с учителями обоих наблюдавшихся классов и инспекторами из академии, имевшими отношение к эксперименту. Дискуссия была записана и также должна была войти в передачу. К сожалению, этот очень интересный фильм так никогда и не вышел на экраны, его демонстрации почему-то воспротивился Пьер Шеффер.

Ясно одно: вторжение кинокамеры не проходит бесследно для жизни тех, кого снимают. До какой же степени это должно влиять на ребенка! Причем мы об этом можем ничего и не знать. Тем более необходим крайне осторожный подход. И вместо того чтобы обращаться с заинтересованными лицами, как с подопытными кроликами, не лучше ли с ними посоветоваться? Когда ставят педагогические эксперименты, не спрашивают мнения детей, – но ведь просят же разрешения у больного и у его близких перед клиническим опытом! В больнице не станут испытывать новое лекарство без предварительного согласия пациентов. А кому придет в голову спрашивать учеников, когда в каком-нибудь классе испытывают реформу обучения, а в другом продолжают заниматься по старой методе, чтобы затем сравнить результаты? Если попытаться наметить базу для этики педагогических экспериментов, помимо предварительного получения согласия самих детей, следует помнить и о совместном просмотре отснятого фильма. Исследователь и режиссер должны были бы серьезно задуматься над смыслом и радиусом действия их эксперимента. Если детям была нанесена травма, то полагаю, что, позволив им увидеть себя через какое-то время, можно обезвредить, компенсировать последствия шока. К сожалению, этого не делают.

Остается научная ценность экспериментов. Какова же польза науке от записанных детских разговоров? Она в высшей степени сомнительна, так как с самого начала эксперимента все фальсифицируется. Как можно обеспечить постоянные условия эксперимента, подобно тому как это делается в физике и химии с температурой? Возможно ли то же самое в экспериментальной психологии? Исследователи из Национального центра научных исследований публикуют диаграммы, графики. Все это выглядит очень внушительно. Методология разработана тщательнейшим образом. Но к каким выводам на самом деле можно прийти на основании всех этих данных, полученных в результате исследования зависимости поведения от социокультурной среды, возраста и пола близких, которые занимаются ребенком, мобильности семьи (оседлая или кочевая)? Выявляются константы этих зависимостей: такое-то поведение связано с такими-то факторами, а именно с прочностью семьи, присутствием или отсутствием в ней отца… Наконец, обнаруживаются статистические закономерности. И как правило, они не несут с собой ничего неожиданного. Может быть, именно это меня и настораживает. Потому что если бы обнаруживались парадоксы, то для исследователей, возможно, это было бы шагом вперед, они бы задумались: «Стоп, здесь мы столкнулись с неожиданностью, с чем-то непонятным». Но результаты исследований, проводимых социопсихологами, всегда подтверждают то, что подсказывает здравый смысл, или работу психоаналитиков, занимающихся индивидуальным лечением. Сколько пишется диссертаций, сколько выполняется лабораторных работ, чтобы доказать то, что и так все знают! Гора рожает мышь.