На сто первой версте - стр. 50
13
А все, между прочим, были сыты, никто не голодал. Бурчали, конечно, что мяса нет, что колбаса Егорьевского мясокомбината похожа по вкусу на мокрую изжеванную газету… И еще ведь постой за ней, за колбасой этой, которая почему-то всегда, с первого дня поступления в магазин, уже была заветренной. «А вот раньше-то…»
Привыкли все к этому до такой степени, что, казалось бы, ну что тут такого уж сложного, сесть в электричку и съездить в Москву за мясом, колбасой и всем прочим, чего душа просит? Ну что такого – три часа туда, до Казанского, а до «Ждановской»[9] – два с половиной. Три часа – обратно. Да в очереди три часа, да магазин найти, где мясо есть в продаже… Всего-то делов – десять часов. Что, у всех прямо-таки дел невпроворот, что нельзя десяти часов выкроить? Ладно, не десять, одиннадцать-двенадцать, накинем для верности. Нужно же и выпить еще с устатку, с чистым сердцем, где-нибудь в замусоренном московском скверике, под котелку-другую свежекупленной колбасы. В общем, день отдай – не греши.
Зато холодильник твой – полнехонек, под завязку (если он есть, конечно, холодильник-то, у большинства в нашем квартале не было тогда холодильников, держали в подполе привезенные из Москвы продукты и за три-четыре дня, если не зима, съедали артельно, по словам моей бабушки: всем скопом семейным наваливались, чтоб не пропало чего-нито, не стухло).
Но как поедешь туда, в московские продуктовые магазины, как? Это ж сначала посчитать все надо. И при дотошном подсчете выходит, что десять часов изнуряющей давки в электричке, топтания в магазине с гудящими витринами и стойким букетом настоявшихся рыбьих да курьих запахов… Эти десять часов – пустячок, это так себе, мелочь, ничего не стоящая. Мы привыкши. Гораздо увесистей другие цифры, вот они-то имеют значение первостатейное.
Туда-сюда до Казанского – это и есть та самая трешница: единая и неразменная, заветная, что лежит на черный день. Трешница вечнозеленая, расейская, с могучими кремлевскими соборами на рисуночке; трешница – заступница в болезнях и в печалях, в невзгодах и напастях житейских. Она, вездесущая трешница эта, единым для всех аршином мерит семейный достаток, дает уверенность в завтрашнем дне. Есть трешница – значит, есть простор для мечтаний, задел для накоплений. А нет ее, всеблагой трешницы, – и ты, случись чего, беспомощен перед лицом беды. Ничего, правда, обычно не случается, но все-таки – неприятно, неуютно как-то без трешницы, уж так неуютно, словно висишь голой задницей над темной, холодной пропастью, а снизу еще и ветерок поддувает – это когда нет ее в кошельке, трешницы насущной, непобедимой.