На солнце и в тени - стр. 35

Очки сглаживали напористую резкость ее носа – маленького, идеальной формы, плавно выступающего. Верхняя губа у нее была больше, чем нижняя, что внушало мысль о разговорчивости, хотя и старательно сдерживаемой. Ее зубы, неестественно белые в ярком свете прожекторов, были ровными, прямыми и крупными, образуя соблазнительные частоколы, взывающие о поцелуе.

Ее осанка была, как правило, несгибаемо прямой, а голову она держала так, словно ее только что окликнули по имени. Грудь, хотя и небольшая, благодаря ее длинной твердой спине и горделивой позе, постоянно призывно выдавалась. Когда она сидела за столом, у нее было обыкновение слегка держаться за край обеими руками, пряча большие пальцы под столешницу. Это ей очень шло. Даже если бы ее руки не были столь красивы, волосы столь пышны, лицо не захватывало бы дух своей лепкой, молодость не обволакивала бы ее, как роза, глаза не были бы столь милы, – даже если бы все это было по-другому, ее манера держаться, готовность видеть, справедливость ее оценок и сердечная доброта делали бы ее неописуемо красивой. Она была красивой, как и многие, хотя и не каждый способен был это разглядеть, просто неописуемо красивой.

Проходя через бьющие под углом в сорок пять градусов лучи прожекторов, собранных на сцене, теперь она была готова выполнить свою задачу.

– Так быстро? – спросил режиссер, меж тем как музыканты бочком пробирались на свои места среди множества металлических стульев. Счастливое выражение ее лица само по себе было отчетливым ответом.

– Хорошо, – сказал он, – с самого начала, как будешь готова. Помни, что перед тобой – улицы, движение, масса зданий, а не гостиная девятнадцатого века. – Он описал декорации, которые появятся через несколько месяцев, после их премьеры в Бостоне, если все пойдет настолько удачно, чтобы спектакль вернулся в Нью-Йорк. Они занимали театр в дневное время, когда не было утренников, и пьеса, игравшаяся в том пространстве, которое они надеялись в конце концов занять вечером, была драмой о том, что один критик назвал «открытием физики». Декорации, в которых Кэтрин предстояло представлять чудо города, сейчас замещались лондонской гостиной, в которой в девять часов вечера поддельные немецкие акценты будут состязаться с поддельными английскими акцентами в спорах об атоме: «Я изолироваль этот атом в зпециальной зыворотке!» – «Черта с два!».

Дирижер, чья манишка омывалась подсветкой пульта, взял белую палочку и, не постучав, быстро поднял ее и опустил, приводя музыкантов в готовность. Затем начался согласованный порыв: звон меди, фортепианное тремоло, рожок, колокольчики – и чудесный вздох Кэтрин, лучшая нота изо всех: он был так же полон жизни, как Бог, вдыхающий жизнь в Адама, женщина в разгар любви, крик изумления или звук, издаваемый пловцом, врывающимся в свет и воздух. Ибо в свою четверть секунды она превзошла инструменты, замысел, декорации, освещение, – пьесу, саму музыку. То, что она смогла сделать это так легко и так ладно, ошеломило ее слушателей, но потом последовала песня, совершенно отличная от медного начала, ужасно трогательная и упоительно медленная. Она – по крайней мере в тот самый миг – была самой прекрасной песней в мире.