На краю одиночества - стр. 23
– Ладно, – Земляной тряхнул руками. – Времени у нас немного… граница зыбкая, так что продавим. Поможешь?
Глеб кивнул.
Сила потянулась к силе, свиваясь тонкими нитями, врастая друг в друга. Это было… болезненно. И мир привычно содрогнулся, выворачиваясь наизнанку. Серая пыль. Теплый воздух.
Кровь, которая здесь, с другой стороны мира, выглядела грязью. Ощущение безысходности. И с ним острое желание опуститься на колени.
А лучше и вовсе прилечь.
– Смотри, у тебя лучше выходит. – Земляной здесь, на изнанке, на которую заглядывать не любил, пусть и получалось у него выходить легче, чем у кого бы то ни было, выглядел уродцем с непомерно длинными руками, тонкою шеей и клювастою головой. Он был похож одновременно на зверобогов страны Кемет и на обыкновенное чучело, из тех, что ставят на полях.
Смотреть. Не на него.
Тело девушки слегка повисло в воздухе. Его пронизывали тонкие нити боли, уходившие куда-то в туман, которым заволокло потолок. Пол расползался язвами, и изнанка спешила предупредить, что еще немного – и этот рисунок истает.
Глеб успеет. Он умел замедлять здесь время. И сделал шаг. И еще.
Поднялись клубы пыли, а тьма внутри зашевелилась, заворчала, что на изнанке находиться не след, не таким, как Глеб. Изнанка, она ведь многое таит.
Ничего.
Печати вспыхнули одна за другой. Кто-то заплакал, надрывно, надсадно. И из угла выглянула слепленная из пыли фигура.
Скорбница?
Безглазая, безухая, с гладким лицом, она водила головой, пытаясь уловить присутствие чужака.
Еще шаг. Опуститься на колени. Поднять тело, потому что печать силы пряталась под ним. Чужак, кем бы ни был, не рискнул трогать свое творение, тем и лучше.
Скорбница заскулила.
Этот тонкий, дребезжащий звук, единственный ныне в пыльном мире, резанул по ушам. Во рту появился характерный вкус крови, а печать задрожала.
Еще немного – и осыплется.
Здесь она выглядела этакой тенью, переплетением нитей, толстых и тонких, будто рыбацкую сеть бросили на пол.
Глеб вытащил камень. Чистый, отшлифованный им же опал, наполненный силой. Камень лег в центр печати, и нити потянулись к нему, оплели, довольные, что получили новую жертву. А плач скорбницы сделался и вовсе невыносимым.
– Глебушка, – теперь в нем слышались слова. – Где ты, Глебушка? Где ты, мальчик мой? Зачем ты так с нами? Ушел, убежал… покинул…
Голос менялся, он становился то детским, то грубым, мужским, то вдруг мягким, почти ласкающим. Нельзя слушать. Нельзя показывать, что слушаешь.
Камень наполнялся.
Медленно, как же медленно… Туман на потолке опускался ниже, с него упали первые капли пепла, которые обожгли кожу. А привкус крови стал не просто ощутимым, каждый глоток, каждый вздох давался с трудом.