Н. В. Гоголь и Россия. Два века легенды - стр. 68

Библейские образы встречаются у Пушкина в повседневном употреблении. Собираясь открывать свою газету, он пишет осенью 1832 года М. П. Погодину, что не намерен помещать в своей газете стихов, так как «Христос запретил метать бисер перед публикой; на то проза – мякина». В 1830-х годах Пушкин становится степеннее: сказать «с богом», благословить через жену детей – становится для него обычным делом. «Всякий ли ты день молишься, стоя в углу?» – спрашивает он жену в письме 14 июня 1834 года. Есть у Пушкина при этом и момент ханжества: он хотел бы уберечь юную жену от греха. По крайней мере письма к жене – единственная форма проповеди, в какой-то степени сближающая его с поздним Гоголем, с его «Выбранными местами…», где он поучает жен, государственных служащих и помещиков, наставляя их в духе христианской морали. Мало того, Пушкин просит жену оказать ему протекцию перед господом, помолившись и за него. «Благодарю тебя, что ты Богу молишься на коленах посреди комнаты – пишет он. – Я мало богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас». Самую высокую оценку получает у Пушкина талант творчества: он готов буквально обожествить его. Он пишет К. Ф. Толю в январе 1837 года: «Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит священное писание».

Наиболее системно религиозные взгляды Пушкина представлены в его письме 19 октября 1836 года П. Я. Чаадаеву в связи с его первым «философическим письмом». Письмо написано по-французски и не было отправлено. В главном позиции, изложенные в письме Чаадаева, Пушкин оспаривает. Он говорит об особом положении христианства в России, по существу «чуждого христианскому миру», однако позволяет благодаря своему «мученичеству» в борьбе с татарами, свободно развиваться европейской католической цивилизации. Пушкин не согласен с утверждением Чаадаева, что византийский источник русского христианства «нечист». Оттого что Христос «родился евреем», Евангелие не стало «менее изумительно» – говорит Пушкин, – и «нравы Византии никогда не были нравами Киева», а духовенство до Феофана «никогда не пятнало себя низостями папизма» или «мелочностью» греков. Пушкин как патриот защищает историю России, утверждая, что не хотел бы поменять ни свое отечество, ни его историю. Для Пушкина неприемлемо не православие, а русское «отсталое» духовенство, с его бородой, оставшееся вне общества там, где оно было до Петра I. Духовенство в России люди боятся, так как оно властолюбиво. Пушкин одобряет фразу, сказанную Наполеоном Александру I, что он «сам у себя поп». «Совсем не так глупо» – добавляет Пушкин. Русское духовенство «не хочет быть народом», – говорит он.