Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858) - стр. 91

Наказание в сравнении с проступком чересчур строгое, незаслуженное. Со слов современников Ф. В. Духовников рассказывает, что Гаврила Иванович «заплакал, когда прочитал предписание Святейшего синода». Честнейший человек, неспособный на неблаговидные поступки, пал жертвой интриг некоего Рыжкина, подстрекаемого родственниками из консистории. Впоследствии Рыжкин во всем признался Г. И. Чернышевскому и просил у него прощения. Чиновники же консистории, особенно секретарь-взяточник, были удовлетворены отставкой Гаврилы Ивановича, очень часто не соглашавшегося «с секретарём и другими относительно многих дел, за которые секретарём были получены взятки и которые он намеревался решить несправедливо».[319] «История изумительная, – писал впоследствии Чернышевский об удалении отца от должности члена консистории, – хорошо, если можно будет рассказать её» (I, 702).

Н. Г. Чернышевский нигде ни разу не коснулся подробностей дела, и биографы различно, порою произвольно толковали их. В 1909 г. А. Лебедев пытался убедить читателей журнала «Исторический вестник», будто Гаврила Иванович сделал донос на епископа Иакова в Синод, когда тот примкнул к «обществу благочестивых», носившему, как в ту пору думали, сектантский характер.[320] Это мнение должно быть опровергнуто. Писать доносы на кого-либо было совсем не в характере Гаврилы Ивановича. Кроме того, с опубликованием воспоминаний А. Ф. Раева стали известны высказывания самого Г. И. Чернышевского о случившемся и те последствия, которые отразились на судьбе его сына.

В одном из писем к Раеву Гаврила Иванович просил навести соответствующие справки в Синоде и, получив совет обратиться за помощью к Иакову, написал в ответ: «Его Преосвященство настаивать не будет, а я просить не отважусь: для меня довольно уже награды с его стороны: он плакал обо мне, зная мою невинность». Эти слова характеризуют епископа, ничего не предпринявшего в защиту лучшего своего помощника, и снимают с Гаврилы Ивановича обвинение в закулисных интригах. 7 января 1844 г. Евгения Егоровна писала Раеву о муже и сыне: «Я бедная, много, много, очень много скорблю тем более, что часто вижу его задумчивым, невесёлым; в течение сего неприятного времени поседел. <…> Николай учится прилежно по-прежнему, по-немецки на вакацию брал уроки, по-французски тоже занимается. Моё желание было и есть – его оставить в духовном звании, но согрешила, настоящие неприятности поколебали мою твёрдость; всякий бедный священник работай, трудись, терпи бедность, а вот награда самому лучшему из них. Господь да простит им несправедливость». Менее чем через месяц, 3 февраля, Раев получил письмо от Николая Чернышевского с описанием «семинарских дрязг» и перечнем вопросов о характере и содержании вступительных экзаменов в Петербургском университете. «Если, однако, вы спросите меня только о моём желании, то я поехал бы с величайшей радостью и именно на восточный факультет», – прибавлял он по-немецки в этом письме (XIV, 6). Таким образом, уже в январе – феврале 1844 г. в семье Чернышевских вопрос об университете решился окончательно. А. Ф. Раев свидетельствовал об этом времени, когда зародилась у родителей Николая Чернышевского «мысль, которая вскоре заслонила все интересы семьи Чернышевских: это была мысль об университете, о грядущей научной карьере, может быть о славе». Волновала лишь формальная сторона дела: «Из какого класса семинарии поступать в университет, можно ли из философского, или только из богословского? Если можно из философского, то по окончании ли курса, или пробывши только год?» (XIV, 6). Спустя год Чернышевские возобновили с Раевым разговор об университете, и Гаврила Иванович в письме от 2 января запросил правила приёма (очень важно, что запрос шёл от самого Гаврилы Ивановича): может ли сын поступать в университет до окончания курса семинарских наук и даже не окончив среднего отделения. В апреле того же года протоиерей Чернышевский писал Раеву: «Ваша заботливость о моём Николае столь приятна моему сердцу, что я не в состоянии вполне возблагодарить Вас. Николай ныне для университета ещё молод, ибо ему ещё 17-й год. Я предполагал, ежели Бог благоволит и благословит моё предположение, отправить его на будущий год, между тем он несколько подкрепится телом и получше приготовится к принятию лекций университетских. О намерении моём перевести Николая в университет никто не знает, кроме Вас; впрочем при разговорах со светскими учителями, когда завязывалась речь о моём сыне, куда я его готовлю, были советы поместить его в Казанский университет, где якобы метода учения идёт лучше, но те же самые люди говорили, что для службы будущей лучше Ваш университет. При свидании, которым Вы обещаете подарить нас в июле месяце, лучше о сем побеседуем».