Размер шрифта
-
+
Мы все немного у жизни в гостях - стр. 3
Гений, гордец, чудак…
М. И. Цветаева. 1940 год, одна из последних фотографий…
Кто не спускался в глубину унижения,
не сгорал в огне страданий
и не заглядывал в лицо смерти,
тот не уразумел ещё истинного смысла
собственной жизни.
Митрополит Анастасий (Грибановский)
Сколь наши домыслы причастны
К свершённой гибели земной?
Вот правым глазом, взором ясным,
Марина воскрешает строй
Беспечной королевы звука.
Она вдали, она над всеми!
Так смотрит девочка из тени
На крепкую мужскую руку.
А левый глаз – беды соринка,
Груз вéковый прожитых лет.
Увы, не расточит слезинки
Фотографический портрет.
Уж тень Елабуги припала
К руке злодейской, и злодей
Взалкал и следует за Ней,
Он приготовил смерти жало!
Два разных глаза, два крыла…
Подуло к полночи прохладой.
Она очнулась и ушла.
Елабуга, будь ты неладна!
Я мог её остановить,
Отнять верёвку, выждать время,
Забыв о том, что русский гений
Свободен быть
или не быть.
Аве, Оза!
(памяти Андрея Вознесенского)
То ли цыкнула мать над шалостью
И нахмурилась от усталости,
То ли корень прирос к окончанию,
То ли скрыпнули створы Татьянины,
То ли Богу шепнула уродица:
«Отче, родинка выпала с Родины!»
Но заплакала церковь Мценская
Над головушкой Вознесенского.
Аве, Оза…
Век Бродского
Доброжелатель:
«Бойтесь Иосифа Бродского!
Его криптогенный разум
Гордиев узел плотский
Сéчет стихом-Александром.
Ахматова (слышали новость?)
берёт его на поруки.
Анна Андреевна, Бродский –
окололитературный трутень!
Его писанина – мóрок.
Он жерновами двустрóчий
Музы свободный росчерк
сжимает до боли в точку!»
Анна Ахматова:
«Если не чувствовать боли,
кто через век поверит,
что жили не только моли
в складках сгнивших материй…»
Памяти Иосифа Бродского
Иосиф раскурил заначку,
стряхнул неаккуратно пепел
и тронул ящерицу-рифму.
Она казалась неживою,
лишь глотка втягивалась мерно
при каждом вздрагивании кожи.
«Дела! – сказал себе Иосиф. –
Скрипит в уключинах Харона
Трахея рифмы сладкозвучной…»
* * *
Когда в имениях Хрущёва
О красках рассуждал бульдозер,
И нормой главного закона
Был гнев партийно-всенародный,
Собрал Иосиф всё, что было,
А было Йоське двадцать лет.
И фрезеровщика кормило
Сменил на прозвище «поэт».
Но норма главного закона
Была завистливой и жадной.
И фрезеровщики поэту
За тунеядство дали срок.
Сто-оп!
Тунеядство – выше нормы.
Оно, как воз телеги смрадной,
Парит!
И чувствуется лето
Сквозь кучи смёрзшийся кусок.
Ну вот и всё. Молчит Иосиф.
Умолкла избранная лира.
Ведь всё кончается когда-то,
Как день, как ночь, как мы с тобой.
Но что так ум и сердце просят
Привстать над дерзостями мира,
Вчитаться в «Сретенье»[2] и плакать –
Страница 3