Мозаика чувств - стр. 18

Она кивнула:

– Сердце… – и отвернувшись, добавила тихо. – Я провела несколько лет в тюрьме штази Хоэншёнхаузен.

Илья заволновался:

– Может быть, помочь вам добраться домой?

– Спасибо, но я жду сына. Мне очень хотелось увидеть здесь новую выставку импрессионистов, а Леон тем временем поехал в консерваторию.

Тут за окном раздался гудок машины.

– Это, наверное, он.

В дверях появился молодой человек, стройный, белолицый, с кудрями рыжих волос.

– Копия отца, – сказала женщина. – Улучшенная.

– Здравствуйте! – приветствовал он их широкой улыбкой. – Извиняюсь за опоздание. Мам, сюрприз. У нас висит объявление о том, что здесь, в амфитеатре Кейсарии будут играть Девятую Бетховена. Мне это очень нужно для дипломной. Я никогда не слышал ее вживую. И дирижер какой – Клаудио Аббадо! Пойдем?

– Леон, ты же знаешь, что я не выношу немецкую музыку.

– Нет, это не немецкая, а всечеловеческая музыка! А?

Она молчала, беспомощно улыбаясь.

– А вы? – обернулся Леон к Илье. – Хотите пойти с нами? В консерватории можно достать билеты со скидкой.

Тот колебался.

– Соглашайтесь! К нам редко приезжают такие знаменитости. Говорят, он болен, нельзя упустить этот шанс.

Илья, уступая, развел руками…

… Когда Леон с матерью появились в амфитеатре, там все уже бурлило от нетерпения публики.

– Я звонил Илье, сообщил, что оставил ему билет в кассе. Жаль, есди он опоздает.

Их места были на самом верху, а сзади чувствовалось дыхание неспокойного моря, и это внушало мысль о том, что они на корабле, готовом выйти в далекое плавание.

– Как хорошо! – вздохнула Эльза.

– А мне всегда тревожно, когда я слушаю Бетховена, – признался сын. – Хотел бы я знать, что он чувствовал, когда писал Девятую. Знаешь, он, уже совсем глухой, велел спилить ножки рояля и играл, прижав ухо к полу, чтобы слышать – даже не звуки, а только ритм собственной музыки.

На сцене, сопровождаемый аплодисментами появился дирижер, худой и нервный, раскланялся, взмахнул палочкой. В воздухе возникли легкие, как слабые порывы ветра аккорды, и их корабль поплыл в море звуков, которые то стихали, то появлялись, и после долгих колебаний стали крепнуть в одной светлой мелодии.

– Слышишь, – шептал Леон, – это вторые скрипки и валторны начинают главную тему, ту, что потом будет звучать в финальном хоре.

Эльза кивнула, чувствуя, как волнение сына передается ей самой. Ах, она знала, знала, что не нужно идти на этот концерт, потому что все немецкое вызывало в ней боль и стыд. В ее старинной и старомодной семье не было принято говорить об эпохе «этого варвара, который опозорил Германию», и в мозгу Эльзы хранилось только новое время – суровая берлинская стена, оторвавшая ее от родительского дома в Кобленце, бесконечные традиционные шествия с высоко поднятыми портретами тех, кто был слишком низок, унылые лекции в университете, где наиболее дерзкие студенты осмеливались задавать каверзные вопросы, остающиеся без ответа.