Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера - стр. 74

в состоянии разлагающейся анархии, расколовшаяся Академия художеств запуталась в каких-то слепых поисках путей к чисто житейским целям (как бы не погнали!), дворцы частью уже обречены на гибель, отданы под лазареты, клубы, канцелярии. Но главное до сих пор не предпринято. Ничего обнадеживающего в обеспечении охраны государственных сокровищ и не сделано (если не считать продиктованных Особым Совещанием актов). Ничего, что выражало бы хоть какую-нибудь «художественную волю» правительства. Все или стоит по-старому, или уже разрушено, нарушено и непоправимо испорчено. Правда, разруха здесь есть отчасти следствие общего нерадения, эпидемии «самоопределения», но в еще большей степени она является следствием именно того, что она не находится под законом. Отсюда следует, что защитить художественные ценности чрезвычайно сложно, заступничество Керенского никак не проявилось из-за его отвращения к «художественной политике». Мое желание – сохранить с этим человеком сносные отношения, хотя у меня уже накопилось немало прямых недоразумений с П. Макаровым, но я все надеялся, что в дальнейшем их будет меньше, ибо мы перейдем на отношения строго деловые. Я готов был ему служить и экспертом, и советником. Но вот при первой же «экспертизе» все полетело к черту и оказалось, что я совершил непростительную глупость (еще раз в жизни), не послушав предупреждающего внутри голоса, учившего воздерживаться от общения с самым мне ненавистным типом людей – с бездарными и претенциозными дилетантами.

…Макаров попросил третьего дня, чтобы я, Яремич и Вейнер^>129 (это уже я вместо Вейнера пригласил Аргутинского) пошли посмотреть картины, предлагаемые принцем Ольденбургским^>130 для приобретения в Эрмитаж. Эрмитажные уже видели и указали на меня и Вейнера как на знатоков «рыночных» цен. Я согласился, и сегодня вместе с Яремичем мы зашли за Макаровым в Зимний дворец. Сразу, как только мы вошли (Головина не было), начались со стороны П. Макарова шпильки, направленные на «Новую жизнь», «ленинцев», Горького, на мое участие в «органе громил» и т. п. Я отшучивался, надеясь, что он уймется. Однако, выйдя на улицу, Макаров не только не унялся, но пустился в еще более провокационные разглагольствования. Главным образом он козырял тем, что ему известно об использовании большевиками немецких денег, тем, что у него скоро в руках будет документ, доказывающий продажность Ленина, и т. д. Попутно на мои уже более строгие (но все еще благодушные) реплики он стал бросать замечания вроде: «Вот не ожидал от вас!», «Какая в вас переменимость!». В ответ на одну из этих дерзостей (мы подходили к переулку, ведущему к Миллионной) я чуть было не повернул обратно, почувствовав, что у меня уже затряслась губа от бешенства. Но именно я испугался своего аффекта, испугался того, что скажу что-либо нелепое, и с большим трудом перевел речь на безобидную тему.