Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера - стр. 76

Теперь мне очень интересно знать, как себя держали мои друзья после случившегося. Пожалуй, свалили все на мою вспыльчивость, успокоили Макарова, продолжая обозревать с ним дворец. Я, впрочем, так привык к тому, что именно это и есть «порядок вещей», что заранее готовлюсь не хранить против них за такую их «покладистость» никакой злобы. Что взыщешь со Степана, который, однако, в своих суждениях в тысячу раз более «ленинец», нежели я, или с Аргутона, для которого папка с рисунками или фарфоровая посуда представляет бесконечно больше интереса, нежели Ленин, война и сам Христос! Сидя в трамвае, купил «Солдатскую правду»[140] и, увы, должен сознаться, что проповедь этих политиков, апологетом которых я теперь слыву, мне совсем не по вкусу. В них не меньшее презрение к человечеству, честолюбивых захватных мечтаний, чем у «Речи» или «Воли». Столько же, главное, лганья. «Политика есть мерзость», и я сознаю как величайшее несчастье для себя, что я каким-то боком задет ею, вовлечен в эту машину – и вовсе не благодаря «политическому» моему согласию с теми (или какими угодно партиями), а благодаря моей ненависти к мерзостям войны и военщины, представляющихся мне вовсе не явлениями политического характера, а каких-то стихийных бедствий (но только не моральной основы) вроде чумы, холеры, проказы. Мне в одинаковой степени далеки все «господа с лозунгами» – будь то эсеры, эсдеки, казаки, черносотенцы, ленинцы, диктаторы (секты, могущие возникнуть на днях), анархисты и проч. Но вопрос войны не безразличен, ибо это есть абсолют мерзости, это есть главным образом гибель тех немногих (а может быть, и многих) добрых людей, благодаря которым Господь не спускает занесенной над оскверненным его творением десницы. И в сущности, в глубине души и я готов воскликнуть: «Пусть все рушится, пусть даже рушится искусство, пусть даже рушится свобода, пусть погибнет и мой дом и для меня ценнейшая личность (не говоря уже о родне или других переоцененных ценностях), лишь бы прекратился этот разврат, это мучительство совести. Не нужно его, и не будет!»

<…>

Вечером у меня были… Штейнберг^>133, Добужинский, Чехонин и Эрнст. Первый пришел совещаться относительно его оперы на тему «Небо и земля», как ее поставить. <…> В пятницу пойду послушать клавир к нему. У него оказался свой очень пикантный в своей наивности аргумент за продолжение войны: промышленность-де русская пострадает, если будет заключен мир, ибо заводы сразу закроются, не получая больше заказов для военных снаряжений. Когда же можно будет кончить в таком случае?