Моя последняя любовь. Философия искушения - стр. 54
Оставляю читателю заботу сосчитать, кто из нас остался в проигрыше; но, думается мне, чаша весов должна склониться в сторону Исмаила, ибо он понес все расходы. Что до меня, то я более у него не бывал и о приключении своем никому не рассказывал. Три сирены удалились, оргия кончилась, и мы, не зная, что сказать друг другу, лишь посмеялись над нею. Угостившись отменными вареньями разных сортов и выпив несколько чашек кофе, мы расстались. Единственный раз испытал я в Константинополе удовольствие подобного рода – и воображение участвовало в нем более, нежели реальность.
Несколькими днями позже я с раннего утра явился к Юсуфу; накрапывавший дождик не дал мне прогуляться в саду, и я направился в обеденную залу, где никогда не встречалось мне ни души. Вдруг при моем появлении поднимается с места очаровательная женская фигура и быстро набрасывает на лицо, опустив со лба, плотную вуаль. Рабыня, что сидит у окна спиной к нам и вышивает на пяльцах, не двигается со стула. Извинившись, я собираюсь удалиться, но женщина на чистом итальянском языке велит мне остаться и ангельским голосом говорит, что Юсуф, уходя, наказал ей занимать меня беседой. Указав на подушку, покоившуюся на других двух, побольше, она приглашает меня сесть; я повинуюсь, и она усаживается, скрестив ноги, на подушку прямо напротив меня. Я решил, что вижу перед собою Зельми и Юсуфу вздумалось мне доказать, что он не трусливей Исмаила. Удивившись этому поступку, которым он нарушал свои собственные правила, я, однако, полагал, что бояться мне нечего, ибо не мог сделать решительного шага, не увидав прежде ее лица.
– Полагаю, тебе неизвестно, кто я, – сказала маска.
– Не имею понятия.
– Уже пять лет, как я супруга твоего друга, а родилась я на Хиосе. Когда он взял меня в жены, мне было тринадцать лет.
Пораженный своеволием Юсуфа, позволившего мне вести беседы с его женой, я почувствовал себя непринужденнее и подумал было попытать счастья; но мне надобно было увидеть ее лицо. Когда видишь одно лишь прекрасное, скрытое одеждами тело, но не видишь головы, родятся только те желания, что нетрудно утолить; огонь, возжигаемый им, подобен костру из соломы. Передо мною был прекрасный, изящный идол, но я не видел души его, ибо глаза таились за газовым покрывалом. Я видел обнаженные руки, ослепительной белизны и формы, и кисти, подобные кистям волшебницы Альцины, dove ne nodo appar ne vena eccede[8]; я воображал себе все остальное, ту нежную поверхность, которую способны были скрыть мягкие складки муслина. Все это, несомненно, было прекрасно, но мне хотелось прочесть в ее глазах душу, оживлявшую все, что мне угодно было себе представить. Восточные одежды являют жадному взору все и более, ничего не скрывая, но, словно прекрасная глазурь на вазе саксонского фарфора, мешают распознать на ощупь, каковы краски цветов и фигур. Женщина эта была одета не как султанша: юбки открывали моему взгляду ноги до половины икры, и форму ляжек, и очертания высоких бедер, которые, сужаясь, превращались в восхитительно тонкую талию, стянутую широким синим кушаком с вышитыми серебром арабесками. Мне открывалась высокая грудь, и медленное, зачастую прерывистое волнение волшебного этого холмика показывало, что он живой. Меж небольших грудей пролегал узкий, округлый желобок: мне чудилось, что молочный этот ручеек предназначен для того, чтобы я, впившись в него губами, утолил свою жажду.