Мой папа Джеки Чан - стр. 1

И смерть почему-то напоминает мне о китайцах.

Харуки Мураками

Маша не любит просыпаться. А кто – любит? Собака. Но Маша – кошка. Которая сама по себе. До известных пределов, конечно. Но когда пределы известны – просыпаться не так уж весело.

Потолок потрясающе никакой. Дырочки в бетоне, как звезды. Звезды – такие же дырочки в бетоне? Что если космос – туда же? Крышка на чайнике.

Мысль соскакивает, как Мазик, которая за-скакивает на грудь и – выпускает/запускает/выпускает/запускает коготки из лап, словно чеки, и «не чуть-чуть» юзает рубашку, и чуть-чуть – кожу. И: тарахтит. Маша гладит кошку, чьи пределы еще более удручают, а та довольна. Это потому что кошка – ночное животное.

Маша лежит. Лежать хорошо. Мазик тоже так думает и сворачивается клубком на животе. От нее тяжело и тепло, как от глубокой миски с теплыми блинами. В животе урчит. Желудок тоже хочет стать кошкой: выпускает/запускает коготки изнутри.

Маша подхватывает зверя – лапы повисают, как вырванные из земли корни – и пересаживает на пол. Холодно. Говорят ступни. Маша подбирает носки – ноги оборачиваются фантиками.

Подходит к окну. На окне – книжка. Маша крутит ее, поворачивая к себе то переплетом, то страницами. Избушка на курьих ножках. За окном – темнота. Как будто ночь вечна. Даже в семь утра. Маша берет с подоконника древний плеер, открывает деку, переворачивает кассету, надевает наушники, нажимает «play». Тишина умирает. И все маленькие звуки тоже: сопение Мазик, ток крови, шелест бытия.

Выкручивает бегунок до предела – грохот вонзается в уши, словно гвозди в мягкое дерево, только шляпки торчат. В окне все – то же, но в комнате что-то изменилось. В ней Кто-то появился. Прямо за спиной. Молот музыки разрушил стену. И этот Кто-то сейчас коснется плеча. А если обернуться? Маша не оборачивается. Слишком страшно. Не ужас, что за спиной кто-то есть, останавливает ее, а ужас, что за спиной нет никого. Нервы слабые, как у Орфея.

Взгляд назад.

Эвридика в хлам.

Мазик разлеглась поперек кровати. Хочется поменяться с ней местами. Но у Мазик нет рук. Как же тогда писать, переворачивать страницы, включать плеер?

Stop. Наушники сползают на плечи. Стена восстает до последнего кирпича.

Маша подбирает брошенный в кресло предмет – не кофта, а субстанция – вдевается в wool 100%, вытаскивает наушники сквозь ворот и отправляется на разведку.

Бабуля жарит-парит. На сковородочке. Холодное тесто шипит на раскаленном чугуне, будто в прошлой жизни соблюдало заповеди постольку-поскольку. А что если нет никакого ада, а есть – универсальная система перерождений, когда однажды становишься жидким тестом, чтобы тебя хорошенько распекло за все прошлые прегрешения?

– Хай, Бабуль, – приветствует Маша, и Бабуля вздрагивает.

– Солнышко, ну что за ужасное приветствие? Как будто мы живем в нацистской Германии.

– Если бы мне хотелось создать соответствующую атмосферу, я бы добавила «ль». А тебя бы звала Адольф.

– Какое счастье, что настолько ты не заморачиваешься. Последи за кофе, он вот-вот убежит, а у меня, как видишь, руки.

Маша смотрит на означенные руки, которые действительно «как руки» и – заняты: они неустанно карают заблудшие души, превращая их в питательную среду для тех, кто только в начале пути.

Интересно, передаются ли чужие грехи, подобно молекулам пластика? Круговорот грехов в природе: выпадают из Рая, выпариваются в Аду, чтобы на земле было чем дышать. «Продукт может содержать следы арахиса», чревоугодия и гордыни.

Кофе смотрит на Машу из турки, хлопая не глазами, но глазками – пенки, как будто Бабушка Кофе тоже выдала ему что-то вроде: «Последи за ее лицом, а то вот-вот убежит. Видишь? У меня руки».

– Ну, как ты тут поживаешь? – спрашивает Маша у кофе и понижает голос, чтобы подать реплику за напиток.

– Уже подхожу.

– Молодец.

– Еще какой.

– Возьми с полки пирожок.

– Мне не дотянуться.

– А ты изловчись.

Бабуля фыркает и качает головой, а кофе тем временем изловчается и подступает к медному краю, как голова тигра к горящему кольцу. Маша снимает турку, ручка словно тревожится, сообщая пальцам внутреннее кипение, которое эта ручка транслирует, будто медиум бурлящие голоса призраков. Лишенная пламени кофейная пена оседает и возвращается в известные ей пределы.