Москва-1939. Отчет оголтелого туриста - стр. 16

– Я сам в вашем возрасте тренировался на Торпедо, – на радостях от веселящих пузырьков брякнул я.

– Вы в нашем возрасте были до революции, а Торпедо тогда не было, – многозначительно после небольшой паузы сказал Костян-математик. И ребята дружно уставились на меня.

Вот, балбес, подумал я про себя. Ну, кто тебя за язык тянул? Тренировался он на Торпедо! Торпедоносец, хренов! Отвечай теперь что-нибудь, футболист.

– Конечно не было! – рассмеялся я. – Но мы мечтали о Торпедо! До революции… В вашем возрасте… А когда повзрослели уже приходили взрослыми на стадион мяч покатать.

Только тётя-продавщица с железными зубами и белом халате как-то подозрительно на меня посмотрела.

– А что, ребята, ещё по стакашке? За Торпедо! Я угощаю. Три вишнёвых и один малиновый, пожалуйста, – попросил я. – Ох, вкуснотища!

И тётя взглядом подобрела.

– Один из этих пацанов, наверное, и будет тем неслучайным дядей из моего детства. Может Толяпа, может этот Костян-математик, а может третий-молчун. Точно. Дядька из моего детства назвал тогда стакан стакашкой. Я запомнил и с того времени иногда так говорю, – подумал я и озадачился. – Так получается я запрограммирован сюда прийти? Ведь, эти 30 копеек с меня отсюда начинаются.

Мимо нас проходили девушки в ситцевых платьицах парами. Все обязательно в белых носочках. Вот только лица не московские. Вот не московские и всё тут! На всех московских с головы до пяток лежит особый отпечаток. Классик немножко по-другому высказался, но мне со школы так запомнилось. Прокатывали мимо застеклённые передвижные тележки-прилавки на колёсах. Комбинат питания. Кондитерские изделия. На всех висели деревянные счёты. И толкали их трудовые дяди и тёти в белых халатах. Некоторым толкать помогали босоногие мальчишки.

– Наши с легавыми завтра играют, – сказал Толяпа, отрываясь от стакана.

– Легавые – это динамовцы? – спросил я.

– Ну, да.

– Пойдёте смотреть?

– Не, они на Центральном Динамо играют – нас так просто не пустят.

Толяпа, Костян и Молчун, напившись газировки, поблагодарили меня – Пасиб, дядь, – побежали дальше. Я отсчитал и протянул тёте рубль двадцать без сдачи и тоже отправился следом.

Справа на пути находился каменный памятник сидящему в задумчивой позе Горькому в тюбетейке – Эх, Максимыч! Скольких же ты людей продал режиму. И себя продал. А мог бы жить себе на Капри. Писать. И по-другому войти в историю. А так, купили тебя, и служил ты режиму. И сам себе противен был.

– А может и не противен? – возражал каменный Горький.

– Да, нет. Противен. Противен. Всё понял. Только поздно было. Либо смерть, либо почёт. Выбрал почёт. А история всё равно выруливает на правду.