Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского - стр. 42
Стоян опешил. Тело не разрешило ему вывести подбородок из укрытия. Уличные драчуны знают – вот так, вопросик ни о чем, а потом кулак в самую челюсть.
– А тебе зачем? – пробормотал он и едва показал головой, что да, доедает он свои овсяные хлопья.
Но Сашок, похоже, в самом деле, не настроен был драться, хотя очевидно забыл, что уже задавал Стояну такой вопрос.
– Ты если не ешь, мне дай. Я свой мюсли вороне кормлю. Синице кормлю. Утке тоже кормлю. Знаешь, сколько жрет, сука! И сам ем, заместо семечек. А то с ума сведет скука.
– Эй, Сашок, не быкуй. У Стояна нерв на струне, и статья над ним нехилая. Я свой мюсли отсыплю тебе, когда раздадут, и да будет мир, – вмешался Григорис, которому не видно было из-за спины Стояна лица «русака», – цыганята только того ждут, как мы, русские, меж собой разладимся, – добавил он, верно зная, как воздействовать на Сашка.
И вот уже тот забыл о Стояне и его претензии, обошел его, затвердевшего в защитной стойке, и заговорил о «зверьках», а Григорис ему в стык – о Путине, и пошла обычная прогулочная байда, напряжение рассосалось в сыром воздухе, албанцы, издалека ожидавшие драки, ловко смыли мгновенное выражение разочарование со смуглых лиц под масками безразличия или благожелательности, ножи спрятали в ножны сердец до поры. И возобновилось ровное движение по кругу, как восстанавливается кровообращение, если снять с сосуда зажим. Постепенно оно подхватило и Стояна.
Вернувшись в камеру, Стоян, к собственному изумлению, осознал себя довольным и даже счастливым человеком. Счастливым и очень усталым. Счастливым в том смысле, что ему удалось счастливо избежать столкновения с несчастьем. Он в охотку похлебал воду, заев ее мелко-кусочным, неестественно белым и ровно-квадратным рафинадом – богатством, которым его впрок снабдил Григорис. Перед отходом ко сну болгарин постоял перед крохотным мутным зеркалом, вглядываясь в черты собственного лица, постарался пригладить хохолок на затылке, даже смочил волосы водой, но, наконец, бросил наводить красоту и опустился на пол, сделал от него с десяток отжиманий. Обождал, отдышался, и еще десяток, уже через силу. Только после этого он устроился на нарах, лег прямо, не заворачивая голову в покрывало, как делал раньше, будто пряча ее от бессонницы. Нет, он лег лицом вверх и полежал с открытыми глазами, даже не призывая сон, даже бросив ему вызов. Нечего спать, можно жить. Он постарался подумать об Иринке, призвать видение того, как они занимаются любовью. Поначалу ему удалось воскресить воспоминание о том, как это происходило между ними, и он даже прикрыл веки – но это, казалось бы, небольшое физическое действие, меняющее миры, и на его состояние возымело решительное воздействие. Коротко мелькнул Сашкин блеклый, бескровный рот, выговаривающий, даже просящий по-детски «мюсли, мюсли». Мелькнули глаза, утопленные в полости лица, которое оказалось одновременно лицом того, из пивной, по чьей вине все случилось! Только теперь в его глазах – не тупая ненависть, а просьба, как-будто это не тот, а Сашок, и просит он мюсли, мюсли. Стояну стало безумно жаль этого человека.