Милые люди - стр. 26

О, это был самый страшный, самый настоящий грех, противозаконный в буквальном смысле. Героин.

Она так и помнит, как он сказал: «Надо в этой жизни все попробовать». Тот, второй, после Федерико.

Старуха на пледе перевернулась на живот, подперла подбородок руками. Расхохоталась. Девочкой думала, что эдакая гадость никогда ее не соблазнит. Она боится уколов! Чтобы так унизить свое тело: ни одно удовольствие того не стоит.

Было красиво. Красный бархатный диван, она – зрелая, но привлекательная, белая нога с гладкой кожей из разреза платья. А на фоне – окна во всю стену, на фоне – огни, на фоне – джаз.

Он полз по ней, как змея, сильными руками, от которых она была без ума. Загорелые, со взбухшими венами, на ее белой ноге. Она и не помнила, как он уколол, как затягивал жгут на тонкой лодыжке. А кайф – кайф она помнила хорошо. Ни торт, ни Федерико и рядом не стояли. И рука загорелая померкла.

Старуха обернулась: рассыпался белый дом с верандой, и внуки на лошадках, и дети за закрытыми окнами. Летит нога в красных шортиках и гольфике, летит яблочный пирог, летит кресло с пятном от томатного сока, летит деревяшка, на которой отмечали рост. Все в дыму, крошке. Будто на гриб-дождевик[10] наступили. Сама наступила.

Ничего не будет.

На шее затянули веревку и потащили вниз со скалы, били о камни, не дали мечтать, выбивали нелепые фантазии, как пыль из ковра. Героин – не Мелинда, измен не терпел. В самом низу швырнули в море, шамкающий рот заглотил соленую воду, легкие загорелись.

Но и это все неправда. До старости Мелинда не доживет. Она умрет сегодня ночью. От кайфа и за грехи. За закрытыми ставнями ей не простят, что она не позволила им быть.

Семен грабил. Он срывал сумки, разбивал стекла, швырял людей, любил унижать. Страсти или искусства карманника в нем не обнаружилось: не хватало ни таланта, ни известного обаяния. Но, самое главное, Семену был важен процесс, а не результат. Не остаться незамеченным! Жертва должна понимать происходящее, делать пуганые глаза, демонстрировать беззащитность и панику. Он, словно хулиган в детском саду, был рад толкаться и пихаться.

Семен раскусил кайф грабежа в старших классах и решил, что высшее образование ему незачем. По меркам быдла из спального района зарабатывал он шикарно. Понимал, кому сбыть награбленное, и другие знания его не прельщали.

Однако была некая странность, противоречие в его простецкой нахальной натуре. Перед тем как совершить преступление, хотелось своеобразно настроиться. Разглядеть в жертве зло, омерзить и осудить ее так, что и грабеж вроде как благословлен свыше, ведь будущий пострадавший – сам порядочная тварь. Оправдываться стыдно, и он никому о необходимости уничижительных фантазий не рассказывал. Упивался ими в одиночку. Как инструмент не заиграет без настройки, так и Семен не ограбит без мысленного проигрыша из грубых фраз. Чаще всего обвинялись женщины, и обвинялись в праздности.