Мария - стр. 8
Я пристроился рядом с ней. Пододвинулся ближе.
Руки хотели удрать. Я обнял её.
Не отрывая глаза от журнала, она положила на меня руку. Всё колотилось внутри. Я потянулся лицом к её груди, к ней, я ничего не видел кроме неё. Легко бы упасть, я держался навесу, боялся, что сейчас упаду, не хватит сил, тянулся, я видел, приближался, каждую нить ткани, я видел… Ну что ты.
– Не маленький ведь, – она строго убрала меня.
В горло впилась боль, в глаза. Оборвалось. Она уронила журнал.
Она встревожилась.
– Что с тобой? Иди… иди ко мне, – она открылась.
Я отшатнулся. Из-за слёз я ничего не видел. Я вскочил с пола и стал пятиться. Оступился, упал, больно ударившись. И тогда я зарыдал. Её фигура подалась ко мне. Я бросился прочь из комнаты. На лестницу, из дома. Во дворе не было никого. Я рухнул на скамейку. Жизнь была кончена.
Всё замерло в сумерках и жалело меня. Я рыдал.
Она вышла из подъезда. Села рядом. Потом сказала: "На, надень, прохладно уже".
Она протянула мне что-то. Я взял, комкая мягкую ткань. Мы долго сидели.
Она обняла меня, Прости. Поцеловала.
– Прости меня.
Я всхлипывал. Не плачь. Пойдём домой. Пойдём.
И мы ушли домой. Я всё пытался сглотнуть, и не мог.
Наверное, то же самое испытывает голова, когда она катится из-под ножа гильотины. Только заплакать не успевает.
Она показала мне выбранный костюм: "Нравится?"
Я кивнул. Она сказала: "До лета успею? Надо успеть".
Когда мы поехали на озеро, она надела его. Второй раз. Первый раз – в кино.
Ничего – это значит, ничего нового. Вроде модов.
Это она приучила меня хорошо одеваться. В любых обстоятельствах. Она говорила: "Лучше ходить голым, чем в лохмотьях".
Хипы и прочие аутсайдеры так никогда и не признали меня за своего. Называли пижоном, Чайлд Гарретом, дэнди… Но это уже в крови. Лучше ходить голым, чем в тряпье.
У неё всегда была куча журналов на английском. И на французском. Его она знает через пень колоду, как и немецкий. Зато английский – очень хорошо. Она часто занималась со мной по вечерам. Мы переводили песни. Она объясняла. Я спрашивал какое-нибудь слово, а она вдруг говорила: "Найди в словаре". Она знала его, но я должен был запомнить намертво. За этим она следила. Отдала меня в "английскую" школу. Не потому что это было модно (это было модно), просто она считает, что не знать английский всё равно что быть глухонемым. Она права.
Даже в детский сад я ходил "английский". Обычно за мной приходила Лида. И мы никогда не шли прямо домой, мы отправлялись в город, перекусывали в каком-нибудь кафе пирожными. Или она затаскивала меня в шашлычную. В переулках было темно, а на улицах шумело, свет мельтешил, я разглядывал разноцветные льдинки окон, а Лида говорила: "Посмотри, вон самолёт летит".