Манускрипт Джентиле - стр. 9
– Альберт, извиняй, я с пустыми руками. Монахи мне запретили воду брать. Встали как столбы у колодца и никого не пущают.
– С чего это вдруг? – удивился рыцарь, – Подожди здесь, я пойду, узнаю.
Ждать пришлось долго. Тиль со скучающим видом скользил глазами по скромной обстановке комнаты крестоносца: матрас, мешок с вещами, низкий столик, на котором стояла икона – та самая, что прошлой ночью уже намозолила ему глаза. Она представляла собой скромный, чуть больше ладони, срез дерева, на котором был написан образ Христа. Спаситель одной рукой держал книгу, другой – складки синей ткани, накинутой на плечи. В отличие от многих других икон, которые Тиль видел у крестоносцев, эта отличалась присутствием эмоций на лике: брови едва уловимо поднимались, словно выражая сочувствие агнцам своим, сбившимся с праведного пути. Но больше всего поражало даже не это, а яркость фоновых красок: насыщенный золотой великолепно передавал представления художника о божественном свете.
В отличие от Альберта, всей душой преданного вере, Тиль не испытывал подобных возвышенных чувств. Он относился к религии как к стирке панталон: стойко принимал необходимость молиться, держать пост и совершать прочие ритуалы как неизбежное. Для исповеди он каждый раз придумывал грехи, не имеющие ничего общего с реальностью: скажи он, что прелюбодействовал с женой сеньора, как священник тут же доложил бы об этом знатному господину и ещё получил бы за несчастья Тиля хорошенькую сумму. Вот и приходилось выдумывать то мелкую кражу на рынке, то чревоугодие за столом с блюдами, оставшимися после господской трапезы. Не сказать, что он вовсе не верил в Бога: всё-таки красочные описания ада в проповедях его пугали. Но когда после отбывания этой церковной повинности, он выходил на улицу и увязывался за какой-нибудь хорошенькой девчонкой, страх снимало как рукой.
Однажды, лет за пять до крестового похода, Тиль сильно заболел и слёг с жаром. Следствием лихорадки стал бред, нарисовавший ему картины Страшного суда. Божьим повелением (и вполне заслуженно) оруженосца тогда низвергли в ад, в самое сердце огненной геенны. Переживания были настолько реалистичными, что любой другой более сообразительный средневековый гражданин немедленно бы уверовал, но Тиль пришёл к другому, парадоксальному выводу. Он решил, что наказание уже свершилось, все предыдущие грехи, соответственно, искуплены, и со спокойной совестью продолжил свой свободный образ жизни. Так сказать, с чистого листа.
На корабле ему было тоскливо: воду и еду экономили, а вино и вовсе находилось под запретом. Сойдя на берег, Тиль надеялся исправить собственное положение в ближайшее время, но недоразумения, связанные с походом, не позволяли сосредоточиться на простых человеческих удовольствиях. Не особенно веря в Бога, он искренне верил в своего господина: на его памяти Альберт всегда вёл себя безупречно. Тиль и представить не мог, какого это – контролировать себя от рассвета до заката, ограничивая во всём, что любишь, во имя каких-то абстрактных вещей, которые не то, что ощутить – описать сложно. Рыцарь вызывал в нём неподдельное восхищение, граничащее с обожанием: если бы ему предложили лишиться ноги вместо своего господина, он с радостью согласился бы на это, уточнив только, что вместе с конечностью не лишится мужского достоинства.