Любовь по-санкюлотски - стр. 46
Каждую ночь этот кровожадный журналист, статьи которого бросали в дрожь всю Францию (и Брабант в придачу), этот памфлетист, писавший: «Хватит с нас притворной чувствительности! Будем же Брутами и, если понадобится, Неронами!», этот человек, поливая слезами простыни, стонал: «Люсиль! Люсиль, жизнь моя, сердце мое! Я люблю тебя!..» – и обнимал подушку…
Вот уже в течение двух лет Камилл, рыдая по ночам, ждал, когда господин Дюплесси согласится отдать ему руку своей дочери…
Два года он делал все для того, чтобы завоевать известность и доказать отцу Люсиль, что он чего-то стоит. Два года именно с этой целью он влезал на столы, призывая людей к убийству, писал достойные каторжанина статьи…
В августе усилия его были наконец вознаграждены. Господин Дюплесси разрешил Камиллу, о котором уже говорил весь народ, переговорить о свадьбе с Люсиль.
Вне себя от радости, журналист помчался в Бурж-ла-Рен, где у семейства Дюплесси был загородный дом.
Увы! Начитавшись любовных романов, девушка, встретив его, притворилась, что не испытывает к нему никаких чувств. Скрывая свою любовь, она держалась с ним очень сухо, чтобы насладиться страданиями…
Камилл Демулен вернулся к себе в крайне подавленном настроении. Швырнув на пол оттиски статьи, в которой он обосновывал необходимость отдать весь жар сердец делу служения родине и умереть, как спартанцы, он сел за стол и написал Люсиль полное отчаяния письмо:
«Ну что же! Я отдаюсь моему несчастью, я отказываюсь от надежды обладать Вами; слезы мои струятся ручьями, но Вы не сможете запретить мне любить Вас. Пусть же другие будут осчастливлены тем, что могут видеть и слышать Вас. Значит, им благоволит небо. Что же до меня, то, видно, я был рожден в тот момент, когда небо было в гневе».
К концу письма тон его становится все более грустным. Он размышляет:
«Я хочу свыкнуться с мыслью о том, что она никогда не будет моей, что никогда я не смогу прижаться лицом к груди Люсиль, не смогу прижать ее к сердцу. Живи же в одиночестве, несчастный Камилл, лей слезы всю оставшуюся жизнь; забудь, если сможешь, как она поет, как играет на пианино; вычеркни из памяти ее очарование, то, как ты с ней гулял, ее окно, ее записки и все те прелести, о которых ты мог только догадываться».
Люсиль на это письмо не ответила и продолжала сладостно страдать и со слезами на глазах жалеть самое себя. После обеда она отправлялась, как это описывалось во многих прочитанных ею романах, обнимать дерево, на стволе которого было вырезано имя любимого, а вечерами записывала в свой дневник все то, что ей хотелось бы сказать этому обожаемому ею великому человеку.